Об идеологии
Предлагаю Вашему вниманию две статьи Ростислава Ищенко, первая называется так: «Мы или они». «Многие наши люди уверены, что Запад блефует, демонстрируя готовность к войне с Россией. Мол, раз ему нечем воевать, то и напасть не посмеет. Но это в корне неверный подход. Германия и перед Первой и особенно перед Второй мировой войной знала, что ресурсно отстала от противостоящего ей союза навсегда, что, по всем расчетам, войну она проигрывает. Но она не желала смириться с миром, который представлялся ей несправедливым в отношении немецких национальных интересов, и развязала-таки обе войны. В обоих случаях немцы делали ставку на блицкриг. Авантюрность их плана выигрыша в Первой мировой была неочевидна: до «войны моторов» блицкриг был достаточно нетороплив, поэтому точный просчет шлиффеновского развертывания резко снижал долю авантюрности в замысле, хоть и не переводил его в разряд полностью реалистичных. Вторая же мировая война со стороны Германии в принципе была цепью авантюр, ибо не имела единого плана. Планы рождались по мере того, как победный мир все не наступал и не наступал. Атака Франции и в принципе оккупация Западной Европы родилась из отказа Лондона и Парижа признать германский захват Польши. Балканы были оккупированы частично в помощь проявившему ненужную инициативу и потерпевшему поражение от греков Муссолини, частично в противовес начавшим развертываться в Греции британским войскам и смене курса Югославии с прогерманского на пробританский. Решение воевать с СССР, не покончив с Британией, было вызвано исчерпанием лимита времени. Гитлер боялся, что СССР, закончив перевооружение и реорганизацию армии, станет для него неуязвимым, а сам получит возможность оказывать давление на рейх за счет создания эвентуальной угрозы румынским нефтепромыслам. В то, что Сталин будет придерживаться положений Пакта о ненападении, Договора «О дружбе и границе» и торгового соглашения дольше, чем это будет ему выгодно, Гитлер не верил. Как видим, первоначальный план, предполагавший установление немецкой гегемонии в Восточной Европе (при этом поглотить Германия собиралась только Австрию и Чехословакию, а также воссоединить Данциг и получить возможность свободного прохода — экстерриториальный коридор — в Восточную Пруссию). После чего совместную с Польшей, Румынией, Венгрией, Финляндией и Прибалтикой агрессию против СССР, по ходу дела несколько раз трансформировался, с учетом постоянно возникающих новых непредвиденных обстоятельств. Каждый раз Германия оказывалась в слабой позиции, и каждый раз искала выход из нее в виде блицкрига.
При этом, если в условиях Европы компактные государства могли быть разгромлены и оккупированы в рамках одной удачной операции, то в условиях огромных пространств СССР о победе, оккупации и контроле в течение короткого времени не могло быть и речи. Пресловутое развертывание «Барбаросса» базировалось на допущениях: — что удастся уничтожить всю кадровую советскую армию «между Днепром и Западной Двиной» (на правых, западных берегах этих рек). — Что удастся сорвать мобилизацию в СССР и полностью парализовать его военное производство. — Что против СССР уже летом-осенью 1941 года выступят Турция в Закавказье и Япония на Дальнем Востоке. — Что невозможно плотное сотрудничество Москвы и Лондона, а США вообще не вступят в войну. У германского командования и политического руководства не было даже четкого представления о приоритетности целей кампании и о границах желаемого продвижения вермахта (зоне потенциальной оккупации). Линия Архангельск — Астрахань появилась стихийно и была достаточно условна. Поначалу планировалось выйти на юге лишь к Ростову-на-Дону. Считалось, что для победы этого будет достаточно, а затем войска двинутся на Кавказ к нефти Майкопа, Грозного и Баку и дальше чрез Иран в Британскую Индию. Чтобы нанести удар в самое сердце британских колониальных владений. В таких условиях, при такой подготовке изначально авантюрный блицкриг (ориентированный на то, что в суматохе внезапных ударов и глубоких прорывов противник не успеет разобраться в обстановке и будет уничтожен раньше, чем найдет верное решение) становится гиперавантюрой. Тем не менее, Германия, проигравшая обе мировые войны до их начала, обе развязала и была не так уж далека от тактической (на поле боя) победы в обеих. Авантюры иногда удаются. Подчеркну, главное, что толкало Германию и в принципе толкает страны на рискованные войны, — ощущение несправедливости мира по отношению к ним. Неважно, оправдано оно или не оправдано, главное, чтобы противостояние «я — мир» существовало и чтобы наличествовало неистребимое желание «исправить несправедливость». Кстати, обратите внимание на мотивировку киевскими властями своего отказа от мирных соглашений с Россией. Они заявляют, что, с их точки зрения, любые территориальные уступки со стороны Украины, любой отход от «границ 1991 года» будут вопиющей несправедливостью и поэтому провозглашают войну «до последнего украинца» по принципу «умрем, но не смиримся». Поэтому не надо недооценивать моральную мотивацию в вопросе о готовности воевать. О материальных интересах западных элит мы говорили много, но нельзя отрицать того, что как на Украине, так и в Европе в целом большинство населения считает борьбу против России справедливой.
С Украиной понятно, там националистическая пропаганда наложилась на советский архетип «защиты отечества», впитанный с молоком матери, полученная гремучая смесь, съевшая разум местного населения, может быть обеззаражена только в случае установления полного контроля над местным информационным пространством. Жители королевства кривых зеркал не знают, что живут в искаженном мире, им не с чем сравнивать, они уверены, что их мир и есть объективная реальность. С Европой гораздо хуже и гораздо сложнее. Со времен «энциклопедистов» в европейском обществе постепенно укреплялась мысль о том, что человек — единственный творец и может полностью переустроить по своему усмотрению не только Божий мир, но и собственную сущность — создать новую личность и новое общество. Начиная с коммунистического «Манифеста» 1848 года, эти идеи пытались не просто «обосновать научно», но превратить в конкретный план создания конкретного общества. Результатом стали правые и левые тоталитаризмы начала ХХ века. Эти искусственные конструкты развалились, и идея общества модерна, созданного человеком ради человека, оказалась скомпрометированной. Кстати, в Китае попытка построения «научно обоснованного» общества на базе идей «Школы законников» была предпринята еще в IV–III веках до Р.Х. Тогда же местный «изм» — легизм — провалился, как и последовавшие через более чем две тысячи лет европейские «измы»: кратковременный впечатляющий результат с последующим страшным провалом. Российское, китайское и другие общества планеты, кроме Запада, после провала соответствующих «измов» попытались вернуться к нормальному, естественному пути развития, в рамках которого история не предопределена, равно как и текущая политика. А человек, общество, государство в рамках своего технического и духовного развития изменяет окружающий мир не преднамеренно, а случайно, после чего адаптируется к изменениям. На Западе же возобладала идея постмодерна. Независимо от того, что думают о себе сами постмодернисты, она является апологетикой уродства. Уродства внешнего и уродства внутреннего. Фрик, пытающийся овладеть вниманием общества при помощи ярких нарядов и девиантного поведения, — самый безобидный представитель этого течения, обычная бестолочь, захотевшая стать талантом, но не имеющая для этого интеллектуальных оснований и пытающаяся заместить отсутствующий талант «известностью»: пусть ругают, лишь бы говорили. Известен – значит, талантлив, а критики — завистники. Этих несчастных людей можно пожалеть. Они — побочный эффект, уличные отбросы постмодерна, его низший слой, мечтающий силой «доказать всем» свою гениальность. Бегущий на любой майдан в надежде, что это его «минута славы», которая теперь растянется на всю оставшуюся жизнь, используемый майданом, убиваемый майданом ради торжества «идей майдана», затем отвергаемый майданом по причине дальнейшей ненужности и бесполезности, живущий навзрыд и никому не интересный, пока не пачкает под вашей дверью.
Но этим политический постмодернизм не исчерпывается. Сегодня это официальная идеология коллективного Запада, застрявшего между Троцким и Мальтусом, одновременно желающим облагодетельствовать человечество и боящимся этого человечества. Уже даже не его неконтролируемого роста, который закончился, толком не начавшись, а его неконтролируемых желаний. Запад пытается построить коммунизм для беспомощных уродов. Он говорит: «Да, мы уродливые наркоманы, девианты, бездари, бездельники, но мы имеем право быть такими, и вы должны уважать это наше право. Мы хотим, чтобы нас такими любили, и вы должны нас такими любить. Мы хотим, чтобы все в мире было для нас, и вы должны нам это обеспечить, ибо сами мы ничего не умеем и не хотим уметь. Мы хотим только, чтобы нами непрерывно восхищались, а кто не хочет восхищаться, тот уже не просто завистник, но враг народа. Даже не одного народа, а всех народов планеты». Все бы ничего, живут же фрики среди нас и в целом нам не мешают, пока не гадят под дверью. Но уличные фрики, отбросы постмодерна, питаются подаянием. Организованный же постмодерн Запада пытается заставить всех его кормить. Причем не выставленное на первый план общество городских сумасшедших, инвалидов умственного труда, а циничные провалившиеся элиты, пытающиеся опростить человечество до коллективного фрика потому, что фриком при всей его наносной амбициозности легко управлять. Надо только постоянно повторять ему, что он велик и что пожирание дерьма или даже гибель в твоих интересах является главным свидетельством его величия. Проблема западной политики постмодерна, как я много раз говорил и писал, заключается в том, что ей нужен внешний ресурс. Причем с тех пор, как она стала именно политикой постмодерна, этот ресурс для нее жизненно важен, ибо фрики ничего не производят, вообще, совсем ничего не производят — только потребляют, пусть и относительно немного, — практически все достается элите постмодерна и обслуживающим ее Зеленским. Каждый фрик мечтает выбиться в зеленские, но мало кому это удается. Нормальные современные общества вроде российского и китайского не желают кормить постмодернистских бездельников и кланяться их наглым адептам в цепях и лентах, в тату и в амбициях, в дерьме и в кокаине. Даже американские белые уже не хотят целовать неграм ботинки.
Но если она не сможет «харчеваться» за счет нормального человечества, «великая культура постмодерна» умрет по причине своей полной ненужности и непригодности ни к какому полезному делу. Фрики так и останутся уличными отбросами и ничего не заметят, а вот руководящие элиты постмодернистского Запада пострадают. Этого они допустить не могут, это, с их точки зрения, будет означать вопиющую несправедливость мира по отношению конкретно к ним. Именно поэтому они готовы воевать и будут воевать с нами, если дать им малейшую возможность, оставить хоть один шанс эту войну развязать. Они просто не могут иначе, как не могла развязавшая две мировых войны Германия. Вопрос стоит ребром: мы или они. Они будут нас убивать, как убивают зомби, ради еды, а мы должны будем их убить, как убили бы зомби, ради жизни» (Ростислав Ищенко). А вот и еще одна статья Ищенко, примерно на ту же тему – «Сложность победы над собой». «Каждая большая война вносила что-то новое в историю войн. С начала ХХ века каждая следующая война меняет состояние человеческой цивилизации. Войны все меньше и меньше оставались делом военных и все больше и больше становились делом общества, пока не вышли полностью из военной плоскости, превратившись в чистую политику. Первая и Вторая мировые войны сделали понятие войны тотальным: с этого времени друг с другом воевали не армии, а народы. Война больше не могла (по-наполеоновски) кормить войну. Исправно работающий на войну тыл, продуманная логистика, позволяющая своевременно доставлять к фронту весь необходимый расходный материал (от ГСМ, снарядов и патронов, до медикаментов, продовольствия и новых пополнений) стали значить для победы больше, чем героизм войск и таланты военачальников непосредственно на фронте. Война выигрывалась и проигрывалась до войны, за счет политической, экономической и финансовой подготовки. Изменить что-либо в ходе военных действий, за счет чисто-военных тактических изысков становилось все труднее и труднее. Американцы потому и не взяли себе лучшее, что было у рейха – генеральный штаб (а предпочли ликвидировать его), что роль чисто военного планирования, которое до конца XIX века было определяющим, к средине ХХ века свелось к нулю. Уже не экономика и политика должны были обеспечивать потребности военного планирования, а структура, вооружение, оснащение, численность и образ действий вооруженных сил определялись политическими потребностями и экономическими возможностями. Чтобы было понятнее, лишние рыцари, отправлявшиеся в крестовые походы по экономическим соображениям (хоть многие из них были уверены, что движимы только религиозным чувством), могли с тем же или даже большим успехом решать свои экономические проблемы по примеру уже успокоившихся к тому времени викингов: Грабя соседей и друг друга прямо в Европе, не отходя от кассы, или, по примеру будущих лишних испанских идальго, отправиться за океан на завоевание Америки.
У них были варианты, а вот у Гитлера вариантов не было – он должен был обязательно воевать с СССР и (до войны с СССР или после нее, принуждением или убеждением) подчинить себе всю цивилизацию классического Запада. Собственно гитлеровская экспансия была первой классической войной современного типа, в которой идеология играла определяющую роль, а экономические потребности имели лишь вспомогательное значение. Они скорее мотивировали войну для населения, чем были реальным поводом к ней. Уничтожение евреев, цыган и (частичное) славян не мотивировалось никакими военными или экономическими соображениями, более того было вредным с точки зрения реальных интересов рейха, но таковым было ключевое идеологическое требование нацизма, а именно идеология обосновывала «право» нацистов на управление Германией и их претензию на мировое господство. В целом, Германия в конце 30-х годов могла решить и даже успешно решала свои реальные проблемы без войны. Критической необходимости в войне из экономических соображений не было. Поэтому с Великобританией и США можно было не воевать, если бы они признали экономические претензии германского нацизма и согласились бы с его «моральным лидерством» в политике. А с СССР не воевать было нельзя, даже если бы Москва предложила Берлину идеально выгодные экономические условия. Аналогичным образом, противостояние СССР и США не имело под собой экономической базы. На деле их экономики идеально дополняли друг друга. Но обе сверхдержавы предпочли убыточные для них экономически проекты поддержки своих союзников, предполагавшие расширение сфер их идеологического влияния, реальным экономическим выгодам. Результат оказался предсказуемым: идеология еще никого не смогла накормить – это расходный проект. Поэтому, по мере расширения соответствующих сфер влияния, внешнее могущество сверхдержав росло, а их экономика и финансы деградировали. В силу дополнительных идеологических особенностей у СССР быстрее, у США медленнее. СССР перенапрягся и сломался раньше, с США это произошло позже, но результат оказался один и тот же. А вот выводы были сделаны разные. Постсоветская Россия перешла к нормальной неидеологизированной государственности, в рамках которой война в принципе рассматривалась как процесс чрезвычайно вредный, отвлекающий силы и средства от экономики. Учитывая же тот факт, что экономика приобрела глобальный характер, война между ее взаимозависимыми частями представлялась абсурдом. Именно поэтому долгое время российское руководство не хотело верить, что Запад доведет дело до полноценной военной конфронтации: выигравшему она была так же невыгодна, как и проигравшему.
Но Запад стал строить новую гиперидеологизированную государственность. То что «новая идеология» состояла из ошметков старых, сдобренных идеями абстрактной толерантности и бессмысленного экологизма, то, что она была безобразной по существу и ориентировалась на оправдание моральных уродств и любых девиаций – дело десятое. Главное, что она была. Идеология же предполагает борьбу за мировое господство, так как нельзя владеть секретом счастья всего человечества и не пытаться распространить его на все человечество. Поскольку же все никогда не захотят принять любую идеологию добровольно, рано или поздно (но, как правило, сразу) у любых идеологов возникает потребность принудить сопротивляющихся «быть богатым, быть счастливым» с помощью силы: «осчастливить их даже если ради этого их придется убить». Вспомните, что прежде, чем майданные украинцы решили, что русских надо убить (всех, без исключения) они искренне верили, что русские, белорусы и прочие северные корейцы «увидят, что майдан – это хорошо и сделают у себя так же», а украинцы будут учить их майданить, как самих украинцев учили сербы и грузины. Необходимость войны возникла лишь тогда, когда выяснилось, что никто в России и окрестностях не собирается добровольно проходить горнило майдана, для «интеграции в европейскую семью народов». С этого момента никакие интересы экономики (напомню, что новоукраинская «народная мудрость» утверждала, что все крупные состояния на Украине созданы за счет российского газа) не могли остановить конфронтацию. С коллективным Западом аналогичный процесс развивался дольше, но неизбежно пришел к аналогичному результату. Поэтому они (украинцы и Запад) воюют сейчас с нами как красные против белых в Гражданскую войну: голые, босые, некормленные за будущий коммунистический «рай на земле». Они идут на нас с тем же остервенением, с которым шли «немецкие рабочие и крестьяне в серых шинелях» на своих «классовых братьев» из РККА в 1941 году, ведомые убеждением в своем расовом превосходстве. Но наша война имеет и еще одно отличие от предыдущих. В придачу к тотальному характеру, с точки зрения материального, в том числе человеческого, ресурса, который приобрели уже войны ХХ века, постепенно потерявшие разделение на фронт и тыл, окончательно уничтоженное с появлением стратегического ядерного оружия и межконтинентальных носителей, новая война приобрела тотальный информационный характер. По обе стороны линии фронта (имею в виду не только и не столько фронт на Украине, сколько цивилизационный фронт противостояния с Западом) информационное обоснование необходимости конфликта имеет первоочередное значение, ибо с экономической точки зрения он не имеет никакого смысла: Все (если иметь в виду государства, а не отдельные группы лиц) теряют больше, чем находят.
Без информационного обоснования текущая война невозможна, ибо европейскому населению нельзя сказать, что Европа воюет с Россией «за право проводить гей-парады и политику мультикультурализма», ибо Россия ей не мешает этим заниматься, просто не хочет соучаствовать и, тем более, финансировать экономически невыгодные идеологические прибамбасы деградирующего Запада. Но дело в том, что идеология трансгранична. Точно так же, как на Западе есть достаточно много людей, не воспринимающих идеологию толерантности, транспарентности и инклюзивности, в России, даже после релокации особенно идеологизированных сторонников западной модели, осталось большое количество людей, полностью или частично принимающих западную идеологию. Мы хорошо видим, как в США и Европе сталкиваются консерваторы с либералами, но в нашем обществе ежедневно, ежечасно происходят аналогичные столкновения (давайте вспомним хотя бы о противостоянии «мигрантофобов» и «мигрантофилов», которое на сегодня является в России одним из основных внутриполитических водоразделов). Постепенно под давлением западной либеральной идеологии, начинает формироваться антизападная контридеология. Мы начинаем утрачивать свое преимущество неидеологизированной модели государства. Будучи сам консерватором, я с тревогой наблюдаю, как здоровый консерватизм и традиционализм, постепенно приобретают у некоторых политиков радикальный гомерический характер, как ширится идея обязательности определенных политических взглядов. Нет лучшего способа убить, выхолостить привлекательную и перспективную идею, чем сделать ее обязательной идеологией и приступить к бесконечному поиску ее идеальной абсолютной чистоты. Безальтернативный «научный консерватизм» не менее опасен, чем «научный коммунизм» или современная западная леволиберальная «мечта всего человечества». Западная идеологическая агрессия, вынудившая весь мир поделиться на «мы» и «они», как это всегда бывает с идеологией, разделила человечество не по государственным границам, а по духовной склонности, по внутреннему выбору. Необходимость информационной накачки войны (постоянный приток информационных подкреплений на линию фронта сегодня не менее, если не более, важен, чем питание войны новыми контингентами живой силы и партиями оружия и боеприпасов) актуализирует информационную консолидацию, которая возможна только на идейной основе. Акцент на идее, заставляет определить объединяющий «символ веры», отторгая не принявших его бывших единоверцев, ставших, таким образом «еретиками». Консолидация части общества, предполагает ее разделение с другими частями. Чем дольше идет консолидация, тем больше таких разделений, больше в обществе расколов. Чем больше расколов, тем оно слабее.
Не знаю, осознали ли наши противники новый информационный характер войны или ведут ее интуитивно, но действуют они последовательно и с прицелом на победу. До войны, именно компромиссный неидеологизированный характер нашего государства и общества, предполагавший огромную гибкость и способность находить невозможные, с точки зрения оппонентов, решения в самых сложных ситуациях, обеспечивали нам постоянно нарастающее преимущество. Чем дольше идет противостояние с Западом, тем сильнее патриотическая консолидация, отсекающая все «недостаточно патриотическое». Медленно, но верно, противостояние приобретает формат противостояния США/СССР в варианте 40-х – 50-х годов (маккартизм против сталинизма). Война, изначально носившая идеологический характер только со стороны Запада, что позволяло нам опираться, как на собственные ресурсы, так и на противников доминирующей идеологии в самих западных странах, постепенно уравнивает возможности. Позволяя уже и Западу находить точки опоры в нашем обществе в виде групп «отверженных», возникающих в процессе консолидации, приобретающей все более идеологизированный характер. Когда-то совместно боровшиеся против либералов неокоммунисты и монархисты уже вовсю грызут друг друга, не гнушаясь тактических (пока временных) союзов со вчерашним общим либеральным врагом. Мы говорим о возможности гражданской войны в Европе и Америке, но фактически сами идем тем же путем, все активнее отказываясь от компромисса, как от инструмента внутренней политики. Мы все меньше склонны искать у оппонента то, что нас сближает, и все больше делаем акцент на том, что нас разделяет, становясь не более, чем зеркальным отражением своего врага. Да, у нас все наоборот, где у врага лево, у нас право. Но не так важно, как вас называют, Австразия или Океания, если вы «всегда» воюете друг с другом. Я изначально говорил, что нынешнее глобальное противостояние (независимо от украинского кризиса) имеет частично гражданский характер. В каждом из противостоящих обществ существовали и существуют, несмотря на попытки их искоренить, сторонники компромисса с внешним врагом, которых мы называем пятой колонной. Однако вначале на Западе, а теперь и у нас, понятие «пятой колоны» стало постепенно распространяться на любые критические замечания. Причем, что характерно, власть в России реагирует на критику куда спокойнее, чем общество. Можно сказать, что у нас редкий случай, когда власть намного адекватнее избравшего ее общества и пытается всеми силами тормозить развитие негативных общественных тенденций. Однако власть не всесильна. Политики зависят от общественной поддержки и вынуждены рано или поздно уступать общественным требованиям.
Не секрет, что затягивающий войну Запад рассчитывает на раскол нашего общества. Среднестатистический гражданин считает, что раскол невозможен, поскольку мы все патриоты. Однако все христиане веруют во Христа, тем не менее, расколов в христианстве — масса. Некоторые уже ушли в прошлое, некоторые только намечаются, но и традиционных хватает. Даже уже расколотые раскалываются: не едины ни католики, ни православные, ни, тем более изначально разнообразные протестанты. Даже внутри русского православия не полностью преодолен раскол между РПЦ и староверами, есть разногласия с автономными УПЦ и РПЦЗ, да и староверы, например, тоже не едины. Каждый патриот по-разному понимает свой патриотизм и разные патриоты не всегда одинаково видят будущее страны. Так что даже в гиперпатриотическом лагере видны трещины будущих расколов. Что уж говорить об обществе в целом. «Цветущую сложность» можно игнорировать, но нельзя отменить. К сожалению, нельзя отменить и тенденцию к размежеванию в рамках консолидации. Она может нравиться или не нравиться, но она будет сохраняться, пока есть общий враг. Точно так же, наличие общего идеологизированного врага будет неизбежно, независимо от настроения и усилий власти, вести к идеологизации нашего общества. Человек так устроен, что всегда и во всем пытается быть альтернативен врагу, а тотальное отрицание одних идеологических постулатов, приводит к постепенному принятию их противоположностей. Чем сильнее мы будем стремиться к консолидации на базе единой идеологии, тем больше будет в нашем обществе расколов, даже среди первоначальных единомышленников. Это самые разные общества уже неоднократно проходили в истории. Повторю, враг делает ставку на естественное развитие событий, которое со временем должно выбить у нас из рук главный козырь – единство общества, поскольку оно достигается только на основе компромисса, а война толкает к бескомпромиссности. Европа ждет, что мы превратимся в «Европу наоборот», чтобы в рамках тотальной глобальной информационной (но способной сорваться в обычную) гражданской войны реализовать единственное оставшееся у нее преимущество – демографическое. Если внутренняя идеологическая борьба становится определяющей для всех участников конфликта, то уже неважно у кого из них самодостаточная экономика и самая сильная в мире армия, важно кто сможет продержаться дольше, дождавшись развала врага. Запад проигрывает нам в противостоянии систем. Но у него есть достаточный запас сил (в том числе и за счет того, что мы все еще часть его глобальной системы и наши ресурсы ему частично доступны), чтобы попытаться дождаться перерастания войны систем в войну идей о «светлом будущем». Идеи нельзя остановить запретами или границами. Весь их спектр всегда присущ любому обществу. Человечество в принципе, методом проб и ошибок, за последние два века научилось примирять непримиримые идеи и запрягать их в одну научную дискуссию, чтобы получать на выходе кумулятивный эффект. Но это умение работает в мирные времена, во время войны деление на «мы» и «они» становится определяющим (даже если это война информационная).
Сейчас, чтобы сохранить свое преимущество перед Западом, чтобы эффективно обнулить его стратегию затягивания украинского кризиса и придания ему общеевропейского характера, с целью дождаться идеологического раскола и ослабления России, нам необходимо научиться сохранять внутренний баланс на основе компромисса, при абсолютной бескомпромиссности внешней политики. Это очень сложно, так как внешняя политика является продолжением внутренней. Но в условиях уже работающих инноваций, заменивших экономический фундамент войны идеологическим и придавших текущему глобальному кризису неестественный извращенный характер, еще одна инновация, предполагающая принципиальное разделение внутриполитических и внешнеполитических механизмов, целей и задач просто напрашивается. Это как танки перед Второй мировой войной, чтобы не стать просто движущейся артиллерией пехоты, каковая их инновационная функция быстро парировалась насыщением боевых порядков средствами противотанковой борьбы, а подняться до уровня инструмента глубокой операции, нуждались в поддержке мощной фронтовой штурмовой авиации. Вот так же и наше сегодняшнее преимущество в консолидации нуждается в умении не растерять его, даже если к этому нас подталкивают объективно идущие процессы. Конечно, инновации общественные внедрять сложнее, чем технические, так как общество не подчиняется единой команде. Но как минимум один метод человечество знает со своего рождения. В любой дискуссии, в любом формате политической борьбы, делать акцент на общем, а не на различиях. Чтобы сохранить как минимум это умение, необходимо избежать идеологизации общественной жизни, ибо любая идеология, всегда подчеркивает только различия. Идеология в идеале смыкает пространство в точку, у которой не может быть двух толкований, после чего наступает полный идеологический коллапс, с неизбежностью вызывающий и коллапс политической системы, подвергшейся заражению вирусом идеологии. Деидологизированное общество стремится развернуть точку в пространство. Этот процесс, естественно, порождает нестабильность, которую приходится постоянно преодолевать, находя компромисс и безжалостно выпалывая тех, кто компромисс не воспринимает и активно противостоит культуре общественного компромисса. Но такая нестабильность и есть жизнь, а полная стабильность достигается только на кладбище, потому там и вечный покой. Мы живем в век противоречий, век парадоксов, в наше время, чтобы победить врага надо вначале победить себя – победить зеркальное отражение врага в себе» (Ростислав Ищенко).
Согласно Википедии, идеология (греч. ἰδεολογία; от ἰδέα «прообраз, идея» + λόγος «слово, смысл, разум, учение») — система концептуально оформленных идей, которая выражает интересы, мировоззрение и идеалы различных субъектов политики — классов, наций и общественных движений. Она всегда выступает формой санкционирования существующего в обществе господства и власти (консервативные идеологии) или радикального их преобразования (идеологии «левых» и «правых» движений). С другой стороны, идеология, как форма общественного сознания и как совокупность «идей о будущем», является составной частью культуры и без нее невозможно планирование жизни общества. Вот и выходит, что один и тот же термин – «ИДЕОЛОГИЯ», включает в себя и «идеологию санкционирования господства и власти», и «совокупность мыслей о будущем». Первая всегда вредна для большинства любого общества и полезна для власти, а вторая – наоборот. Однако обе эти сущности крепко-накрепко связаны друг с другом (примерно так же, как прошлое, настоящее и будущее), и разделить их вряд ли получится. А потому, призыв Ищенко – «деидологизировать общество» — невыполним, так мы попросту «выплеснем чистого ребенка вместе с грязной водой». И единственный способ примирить эти две составные части идеологии заключается в максимальном снятии противоречий между властью и народом, а не в отказе от идеологии, как таковой. Однако, как ни крути, но этот процесс («снятие противоречий между властью и народом») осуществим лишь при использовании соответствующей ИДЕОЛОГИИ, и НИКАК ИНАЧЕ. Вот и получается, что справиться с минусами той или иной идеологии (причем, как для власти, так и для народа) можно только при использовании ее плюсов (опять-таки и для власти, и для народа). Именно это обстоятельство и называется «поиском компромисса», без которого построить «путевую идеологию» точно не получится. Как раз поиском такого компромисса мы с Вами, уважаемый читатель, здесь и занимаемся. Дело это – очень непростое, но его все равно придется исполнить, хотим мы того или нет. Увы, но нынешнее Российское общество еще не готово к исполнению этого необходимого всем дела. И виной тому служат разные подходы к осуществлению одного и того же процесса у разных людей. Например, «человек – производственник» под предпринимательством понимает процесс производства необходимых обществу товаров и их «выгодную продажу» ему. А «человек – делец» про производство товаров даже не вспоминает. Как в известном анекдоте: два предпринимателя договорились о покупке-продаже партии водки. Один из них побежал искать деньги на водку, а другой – водку за меньшие деньги. И пока мы не сумеем договориться друг с другом о том, «что хорошо, и что плохо» (а именно это и составляет главную суть любой идеологии), мы так и останемся «квартетом» из басни Крылова: «А вы, друзья, как ни садитесь, Все в музыканты не годитесь». К слову сказать, только что по телевизору объявили о победе в выборах губернатора Курской области «назначенца» Путина Хинштейна (с 88% голосов). Что четко показывает нам, что ВРИО губернатора должен быть не первый заместитель бывшего губернатора (он обязан «следовать дорогой» своего начальника), а ставленник президента (это к вопросу о том, «что такое хорошо, и что такое плохо»). В любом случае, запретить идеологию невозможно, так же, как и политические партии, ведь люди так устроены, что они любят собираться в «кружки по интересам».