О бережном отношении к написанному тексту
И для начала прочитаем статью Виктора Ханова — «Американцы хотят мира; это и пугает. Ведь они хотят всего мира…». «Для тех, кто хотел бы ТОРЖЕСТВА ЗАКОННОСТИ, не худо бы понимать, что законность – явление, исторически обусловленное. Она не возникает из ничего, сразу в готовом виде, и в один день. И если вы действительно хотите ее торжества – то очень важно рассмотреть, как там все срасталось и формировалось. Если мы начнем разматывать назад – то увидим очевидное (образованному уму): Законность – это упорядочивание идеологического террора. Сам же идеологический террор придуман человечеством как орудие против зоологического террора, который во всей конструкции выступает первичным явлением. Об этом писал еще Гоббс, но не будем вдаваться в обширную историографию, к сути, скорее к самой сути! Источником зоологического террора является плотоядность. По сути своей, она – решение материальных проблем, получение материальных благ (сперва только мяса, потом и многих других) с помощью агрессивного нападения, убийства. Зоологический террор в доисторические времена не имеет категорий вины, оправдания, преступления, ереси, греха и всех других юридических категорий. Хищнику безразлично, кого сожрать – мусульманина, лютеранина или язычника. Хищника не интересует предыдущее поведение жертвы, ее поступки или отсутствие оных, ее взаимоотношения с себе подобными, ее биография, заслуги и даже ее имя. Закон зоологического террора: хищник берет то, что хочет взять у того, у кого может взять. Точка. Ничего больше. Таким образом, при зоологическом терроре всякая слабость наказуема, сила же абсолютно безнаказанна, пока остается сильной. Если вы думаете, что это описание быта лишь тигров, волков и совсем-совсем диких племен на заре человеческой истории – то увы! Поклонников такого подхода много и в новейшие времена. О том, как это прекрасно и естественно для человека, писал Ницше, пока окончательно не свихнулся. Огромные симпатии этот взгляд вызывал у гитлеровцев, вообще у нацистов, и у фашистов, для которых нацизм – частный случай. Если вы интеллектуально-бесстрашны, то обнаружите отголоски зоологического террора, как нормы жизни, в поведении современного Запада, в капитализме, особенно постсоветском (досоветский был необходимостью, смесью всех течений – постсоветский капитализм есть осознанный и целенаправленный выбор). Восторг перед зоологическим террором вдохновляет современные антисоветизм, антикоммунизм, он источник всякой бандеровщины и т.п. В чистом же виде зоологический террор мы находим в том доисторическом субстрате, из которого мучительно и непоследовательно вырастает история, с постоянными рецидивами людоедства.
Вторая часть «марлезонского балета»: по мере развития способности к обобщению идей, абстрактного разума, выделению разумности из индивидуальности в формы коллективной памяти и коллективного знания – возникла идея о неправильности, порочности зоологического террора. Его контрпродуктивности. Потому что коллективному разуму нужны носители – а они едят друг друга. Его мега-проекта нужно множество строителей – а они воюют друг с другом насмерть. А все потому, что каждый хочет у каждого отнять материальные блага, перераспределить их в свою пользу! Это ведь инстинкт (точнее, два — поглотительный и доминирования). Что с ними сделаешь?! Религиозный террор рождается не сразу. Изначально мы имеем учение, прямо противоположное террору, суть которого, что носители зоологического террора поступают нехорошо. Они, поймав один другого, съедают друг друга, а мы и сами так не делаем, и другим говорим, что это грех. И здесь две проблемы: 1) А кто будет слушать тех, кто носит учение о грехе? 2) Не съедят ли их первым делом, как самую легкую добычу?! Две проблемы порождают решение: Хранителей. Отрицание зоологического террора (право каждого убить каждого) из благого пожелания превращается в практическую программу, в истребление людоедов железной рукой. Для того, чтобы вытеснить зоологический террор – нужен идеологический террор, это же ясно, как дважды два! При возникновении угрозы жизни нужно первым делом предотвратить эту угрозу, и только потом, оставшись среди тех, кто не угрожает – рассуждать о том или ином общественном устройстве. Нетрудно заметить, что зоологический террор полностью самодостаточен в силу своей замкнутости. У него нет проблемы противоречия целей и средств, стратегии и тактики, у него нет диалектических формул «печальной необходимости», ему всякая необходимость весела и задорна. Идеологический террор с его религиозными корнями – сталкивается с трагедией внутренних душераздирающих противоречий. Он создан, чтобы устранить террор – но при этом он же занимается террором! А не заниматься террором он не может – потому что тогда восторжествует звериный террор. Но занимаясь террором, он сам является источником террора… Так возникает шутка черного юмора: «злой убийца убил и радуется: он же злой, чего хотел, то и сделал. А вот доброму убийце каково?!» И тут мы переходим к третьей части «марлезонского балета» — к становлению права как института, порожденного диалектической двойственностью идеологического террора: вести террор, чтобы предотвращать террор. Право – это постоянное усложнение процедур применения идеологического террора. Первое поколение фанатиков светлого культа просто убивало упырей сразу, где увидит.
Второе и последующие размышляют в том духе, что видимость обманчива, что упырь – может и не упырь, может, «его подставили», и надо сперва его изолировать, но не больно, а потом долго-долго выслушивать доказательства его адвоката. И даже если адвокат не уговорит его отпустить – не убивать, а запереть в комфортной клетке и до конца дней его кормить за счет налогоплательщиков… Кто прав? Кто не прав? Правы оба. Первому поколению фанатиков светлого культа нет возможности долго с упырями возиться. Не в том вопрос, что им не хочется или лень – а просто на этой войне стреляют обе стороны, и выживание первого поколения законников – само висит на ниточке. Проявишь слабость, мягкотелость – и вот тебя уже съели, а вместе с тобой и все твои светлые идеи. У последующих поколений законников возможность долгой возни с упырями (по мере ослабления тех, сокращения в числе и борзости) появляется – и, слава Богу! Тут главное понимать, что ответ должен быть адекватен вызову, и чем менее острый вызов – тем мягче должен быть и ответ. Такова философия самообороны: не использовать более сильного оружия, чем нападающий. И отсюда мы выходим на совсем уж метафизические вопросы. Осознав, как правосознание вылупилось из идеологического террора фанатиков культа, противопоставленного зоологическому террору подонков неразборчивого разбоя – мы понимаем и дальнейшие взаимосвязи. Институт права, законность, как явление – если мы говорим не о совсем уж номинальных симулякрах, существующих только как декоративная деталь – не работают и не могут быть вне социализма. А сам социализм, давая смысл существованию и соблюдению законов (единых для всех) – тоже не работает и не может быть вне порождающего его социальные идеалы религиозного культа. Уместна метафора цветка, корней и почвы. Если отрезать цветок от корней, то он, некоторое время, может быть, протянет (и даже распустится) в вазе с водой – но все равно он уже мертв. Если корни лишить почвы, то они, в виде гербария, может, и сохранятся, и даже сохранят видимость формы, но все равно будут сухими и ломкими. И безжизненными» (Виктор Ханов, команда ЭиМ). Автор этого сайта разделяет мысли Виктора Ханова, представленные в этой статье. Однако автор любит точность и порядок, а потому, он заменил бы два термина, использованные Хановым, другими терминами. Слово «террор» он заменил бы на слово «борьба». А слово «социализм» (в выводах статьи) — на слово «правильный социализм» (или социальный государственный, но не монопольный, капитализм). Ведь словосочетание «идеологический террор» как нельзя лучше определяет суть именно «неправильного» Советского монопольного социализма.
А как мы с Вами уже знаем, построить «ТОРЖЕСТВО ЗАКОННОСТИ» с помощью Советского социализма оказалось делом, абсолютно невозможным. Ибо «любое действие вызывает противодействие», в нашем случае – «идеологический террор» вызывает «зоологический террор». То же самое происходит и с БОРЬБОЙ, однако она вызывает лишь противодействующую ей борьбу, и эта «диалектическая парочка» является «двигателем прогресса». В отличие от террора, который вызывает лишь СМЕРТЬ, и ничего более. Как видите, уважаемый читатель, авторская замена терминов в статье Ханова вызвана не каким-то там «украшательством текста», а ОСТРОЙ НЕОБХОДИМОСТЬЮ обеспечения его истинности. В любом случае, тексты любых авторов являются продуктом не только их ума, но и коллективного сознания общества, в котором они живут. Вот что по этому поводу пишет Ироничный Будда: «Информационный Левиафан: искусство невидимого контроля. Язык как вирус: лингвистическое программирование коллективного разума». «Язык как вирус» — эта метафора, предложенная еще Уильямом Берроузом в середине ХХ века, с каждым годом обретает все более буквальный смысл. Подобно вирусу, язык проникает в наше сознание, использует его ресурсы для собственного воспроизводства и трансформирует работу «зараженной системы» — нашего мышления. В эпоху информационного избытка и глобальных коммуникаций, язык превратился из просто инструмента общения в основной вектор программирования коллективного сознания. Давайте рассмотрим, как работает эта невидимая, но всепроникающая система контроля. Невидимая архитектура мышления. Представьте, что ваше сознание — это сложный дом с множеством комнат. Вы можете свободно перемещаться по этому дому, но только используя определенные коридоры и двери. А теперь представьте, что кто-то извне может контролировать, какие двери открыты, а какие заперты. Они не могут напрямую заставить вас пойти в конкретную комнату, но, закрывая одни двери и открывая другие, они значительно увеличивают вероятность вашего перемещения по желаемому маршруту. Именно так работают вербальные коды в языке — они создают невидимую архитектуру мышления, предопределяющую не конкретные мысли, а траектории мыслительных процессов и диапазон доступных концепций.
Ключевые элементы этой архитектуры: 1. Фреймы — смысловые рамки, определяющие интерпретацию информации. Например, назвать экономический спад «корректировкой рынка» или «кризисом» — значит задать совершенно разные фреймы восприятия одного и того же явления. 2. Пресуппозиции — скрытые предположения, встроенные в формулировки. Вопрос «Когда вы перестанете усугублять проблему?» уже содержит предположение, что вы ее усугубляете, вне зависимости от ответа. 3. Лингвистические маркеры группы — специфические термины, фразы и речевые обороты, сигнализирующие о принадлежности к определенной идеологической, политической или социальной группе. Они активируют глубинные механизмы групповой идентификации и трайбализма. 4. Эмоциональные якоря — слова и фразы, намеренно связанные с сильными эмоциональными реакциями, которые можно активировать в нужный момент. 5. Нарративные структуры — стандартные шаблоны организации информации в истории с предсказуемыми ролями (герой, жертва, злодей) и сюжетными арками, которые форматируют восприятие сложных ситуаций. Эти элементы не просто присутствуют в массовой коммуникации — они тщательно калибруются на основе обширных психолингвистических исследований, нейромаркетинга и анализа больших данных о реакциях аудитории. Чтобы понять, насколько глубоко язык может программировать наше мышление, давайте рассмотрим типичные языковые стратегии, используемые в современном информационном пространстве: 1. Стратегия «переопределения»: Изменение смысла устоявшихся терминов для смещения ассоциативных связей. Пример: как «безопасность» трансформировалась из «защиты от угроз» в «отсутствие дискомфорта», меняя все связанные дискуссии. 2. Стратегия «подмены агентности»: Использование пассивных конструкций для размывания ответственности («ошибки были допущены») или, наоборот, приписывание агентности абстракциям («рынок решил», «наука доказала»). 3. Стратегия «ложной дихотомии»: Представление сложного спектра позиций как выбора из двух противоположных вариантов, один из которых намеренно делается неприемлемым. 4. Стратегия «иммунизации нарратива»: Встраивание в нарратив защитных механизмов от критики (например, «только те, кто X, будут отрицать Y»). 5. Стратегия «растяжения концепта»: Постепенное расширение значения термина до потери его специфического смысла (как произошло с терминами «насилие», «безопасность», «кризис»). Эти стратегии редко используются изолированно. Чаще они образуют сложные вербальные конструкции, которые я называю «лингвистическими вирусами» — самовоспроизводящиеся языковые паттерны, которые после внедрения в дискурс начинают распространяться по принципу информационной эпидемии.
Самый ироничный аспект вербального программирования — то, с каким энтузиазмом мы распространяем установленные языковые коды, искренне считая, что выражаем свои собственные мысли. Мы с гордостью произносим «свои мнения», не замечая, что используем точно те же формулировки, те же метафоры, ту же структуру аргументации, что и тысячи других людей, подвергшихся идентичному языковому программированию. Мы спорим фразами, которые были тщательно составлены для нас, защищаем позиции словами, которые мы никогда не выбирали, и возмущаемся с помощью выражений, которые кто-то предусмотрительно вложил в наши уста. Особенно заметно это в поляризованных дискуссиях, где противоположные стороны используют зеркальные стратегии вербального кодирования, созданные одними и теми же специалистами по массовым коммуникациям. И каждая сторона убеждена, что мыслит ясно и независимо, в отличие от оппонентов, которые «просто повторяют пропаганду». Мы уверены, что наш язык — это одежда, которую мы свободно выбираем для своих мыслей. В реальности же он чаще оказывается экзоскелетом, определяющим, какие движения наше мышление способно совершить, а какие — нет. Как же распознать эти вербальные коды и восстановить автономию мышления? Я предлагаю практику, которую называю «лингвистической археологией» — методику раскапывания истинного смысла под слоями языковых манипуляций: 1. Отслеживание лингвистических новаций: Обращайте внимание на внезапно появляющиеся в общественном дискурсе новые термины, фразы, метафоры. Задавайтесь вопросами: Откуда пришел этот термин? Кто начал его использовать первым? Какое определение изначально ему давалось? Как оно изменилось? 2. Практика «глубинного перевода»: Попробуйте «перевести» ключевые утверждения из обсуждаемой темы на максимально нейтральный язык, избегая всех модных терминов, эмоционально заряженных слов и готовых фраз. Часто это обнажает отсутствие реального содержания или значительно меняет смысл утверждения. 3. Техника «временной инверсии»: Представьте, как бы звучало обсуждаемое утверждение 20, 50, 100 лет назад. Какие термины были бы использованы? Как бы изменился смысл? Эта техника помогает увидеть историческую обусловленность современных языковых конструкций. 4. Метод «кросс-дискурсивного анализа»: Сравнивайте, как одни и те же явления описываются в разных дискурсивных пространствах — научном, медийном, политическом, повседневном. Где возникают расхождения? Какие аспекты подчеркиваются или затушевываются в каждом случае?
- Практика «языкового детокса»: Периодически устраивайте себе дни «языкового очищения» — избегайте использования трендовых терминов, клише, готовых фраз. Выражайте свои мысли максимально простыми и конкретными словами. Часто это приводит к удивительным открытиям о том, что вы действительно думаете по тому или иному вопросу. Эти практики не требуют особых знаний в лингвистике или когнитивной науке. Они доступны каждому, кто готов более внимательно отнестись к словам, которые формируют его мышление. Великое лингвистическое ограбление: как у вас крадут способность мыслить, например, через сужение словарного диапазона. Джордж Оруэлл в романе «1984» описал механизм «новояза» — языка, конструируемого с целью сделать невозможными определенные типы мышления. Хотя современная ситуация не столь драматична, мы наблюдаем тревожные тенденции, которые можно назвать «мягким новоязом» — постепенное сужение активного словарного запаса и упрощение синтаксических структур. Исследования показывают несколько тревожных тенденций: 1. Сокращение активного словарного запаса: Среднее количество уникальных слов, используемых в публичном дискурсе, стабильно снижается. Даже в образованных кругах лексическое разнообразие уменьшилось на 10-15% за последние 30 лет. 2. Синтаксическое упрощение: Сложные предложения с несколькими придаточными, условными конструкциями и развернутыми определениями становятся редкостью даже в «серьезных» источниках. 3. Сокращение средней длины слова: В массовой коммуникации наблюдается устойчивое предпочтение более коротких слов, часто имеющих менее точные и более расплывчатые значения. 4. Преобладание конкретных терминов над абстрактными: Термины, обозначающие конкретные объекты и действия, вытесняют слова, относящиеся к абстрактным концепциям и сложным взаимосвязям. 5. Замена текстовых описаний визуальными символами: Эмодзи, мемы, стикеры заменяют развернутые вербальные выражения, особенно в сфере эмоционального и оценочного. Эти тенденции часто объясняют «демократизацией языка» или «оптимизацией для эффективной коммуникации». Однако реальные последствия гораздо серьезнее: сужение языкового диапазона неизбежно ведёт к сужению диапазона мыслительного. Парадокс нашего времени: при беспрецедентном доступе к информации мы наблюдаем тревожные признаки когнитивного обеднения, напрямую связанные с языковой деградацией. Языковое обеднение ведет к: 1. Снижению способности к нюансированному мышлению: Без точных терминов для обозначения оттенков явлений мы начинаем воспринимать мир в черно-белых тонах, что ведет к поляризации и неспособности видеть сложные взаимосвязи.
- Ограничению способности формулировать и распознавать сложные аргументы: Упрощенный синтаксис не позволяет выстраивать многоступенчатые логические конструкции с условиями, оговорками и уточнениями. 3. Размыванию концептуальных различий: Когда разные понятия обозначаются одним и тем же словом, становится сложнее проводить важные концептуальные различия, что ведет к смешению категорий и логическим ошибкам. 4. Усилению эмоционального и ослаблению рационального компонента мышления: Упрощенный язык с большей эффективностью передает базовые эмоциональные состояния, но хуже справляется с выражением сложных рациональных построений. 5. Сокращению временного горизонта мышления: Языковое упрощение коррелирует с фокусом на немедленных результатах и снижением способности концептуализировать долгосрочные процессы и отложенные последствия. Особенно тревожно, что эти процессы не нейтральны с точки зрения власти и влияния. В мире, где более сложные языковые и когнитивные инструменты остаются доступными привилегированному меньшинству, происходит «когнитивная стратификация» общества — разделение на тех, кто программирует, и тех, кого программируют. Самый ироничный аспект этого процесса — энтузиазм, с которым мы отказываемся от богатства языка в пользу упрощенных форм коммуникации. Мы не просто миримся с языковым обеднением — мы приветствуем его как признак прогресса и эффективности. Мы с гордостью осваиваем новые языковые минимализмы: учимся выражать сложные мысли в 280 символах, заменяем развернутые описания эмоций на стандартизированные эмодзи, сводим многомерные оценки к бинарным реакциям (лайк/дизлайк), сокращаем сложные аргументы до мемов и кратких лозунгов. Эта тенденция наблюдается даже в академической среде, где растет давление в пользу «доступности» и «инклюзивности» языка за счет его точности и выразительной сложности. В результате мы наблюдаем парадоксальную ситуацию: под знаменем демократизации знания происходит его фактическое обеднение. Как заметил лингвист Джон Макуортер, «идея, что мы можем выразить то же самое меньшим количеством слов — это миф. Мы выражаем меньше, используя меньше слов». Но мы настолько очарованы эффективностью коммуникации, что готовы пожертвовать ее глубиной и нюансированностью. Как противостоять лингвистическому обеднению и расширить свой когнитивный диапазон? Я предлагаю методику сознательного расширения личного лексикона и синтаксического репертуара: 1. Практика «лексического приращения»: Возьмите за правило еженедельно осваивать 5-10 новых слов — не просто запоминать их значения, а активно включать в свою речь и письмо. Особое внимание уделяйте словам, обозначающим нюансы эмоций, мыслительных процессов и социальных взаимодействий.
- Техника «синтаксической эволюции»: Сознательно усложняйте структуру своих предложений, используя различные синтаксические конструкции: вводные предложения, деепричастные обороты, условные конструкции. Начните с письменной речи, постепенно перенося эти навыки в устную. 3. Метод «исторического языкового погружения»: Регулярно читайте тексты, написанные в различные исторические периоды. Особенно полезны произведения XIX — начала XX века, когда письменная культура достигла высокого уровня сложности. Обращайте внимание на забытые термины, необычные обороты, сложные конструкции. 4. Практика «вербального переусложнения»: Как упражнение, попробуйте иногда намеренно переусложнять свои тексты, добавляя больше нюансов, оговорок, уточнений. Затем возвращайтесь к более сбалансированному стилю, но с обогащенным языковым арсеналом. 5. Техника «полимодального выражения»: Практикуйте выражение одной и той же мысли в различных стилистических и языковых регистрах — от академического до разговорного, от поэтического до технического. Это развивает языковую гибкость и демонстрирует, как форма выражения влияет на содержание. Эти практики представляют собой своего рода «языковое сопротивление» — осознанное противодействие тенденциям к упрощению и обеднению языкового выражения. В мире, где большинство коммуникационных платформ подталкивает нас ко все большему упрощению, сохранение языкового богатства становится актом интеллектуального неповиновения. Метафорические трансы: как управлять реальностью через образы. За видимым слоем языка — словами, фразами, правилами грамматики — скрывается более глубокий и фундаментальный уровень: слой концептуальных метафор, которые определяют, как мы воспринимаем и интерпретируем реальность. Концептуальные метафоры — это не просто литературные приемы или украшения речи. Это базовые когнитивные модели, с помощью которых мы осмысливаем абстрактные понятия через более конкретные и знакомые области опыта. Они буквально структурируют наше мышление, определяя, какие аспекты реальности мы замечаем, а какие остаются невидимыми. Например, метафоры, через которые мы осмысливаем споры и дискуссии: «Спор — это война»: Мы «защищаем» позиции, «атакуем» аргументы оппонента, «выигрываем» или «проигрываем» дебаты. Эта метафора подталкивает к соревновательному, конфронтационному подходу. «Спор — это совместное путешествие»: Мы «исследуем» проблему, «движемся» к пониманию, «преодолеваем препятствия» вместе. Эта метафора способствует кооперативному подходу. «Спор — это строительство»: Мы «закладываем основы», «выстраиваем» аргументацию, «укрепляем» позиции. Эта метафора фокусирует на создании чего-то нового.
В зависимости от доминирующей метафоры, мы буквально по-разному видим ситуацию, замечаем разные аспекты, принимаем различные решения. Метафоры становятся «линзами восприятия», через которые мы взаимодействуем с миром. В современном информационном пространстве мы наблюдаем целенаправленное метафорическое картографирование — внедрение и продвижение определенных концептуальных метафор для формирования желаемого восприятия реальности. Наиболее влиятельные сферы метафорического программирования: 1. Экономика: Доминирование механистических метафор («экономика как машина», «рыночные механизмы») и органических метафор («здоровая экономика», «финансовые инъекции») определяет, какие решения кажутся «естественными», а какие «противоестественными». 2. Политика: Преобладание военных метафор («политическая борьба», «избирательная кампания», «информационная война») способствует поляризации и конфронтационному мышлению. 3. Социальные процессы: Использование технологических метафор («социальная инженерия», «перезагрузка отношений», «общественные механизмы») создает иллюзию возможности простого технического решения сложных человеческих проблем. 4. Здоровье: Милитаристские метафоры («борьба с болезнью», «иммунная защита», «победа над раком») формируют определенное отношение к медицинским интервенциям и собственному телу. 5. Экология: Конкуренция между метафорами «природа как ресурс» и «природа как живая система» определяет базовый подход к экологическим проблемам. Метафорическое картографирование редко бывает нейтральным. Выбор доминирующих метафор обычно отражает интересы тех, кто контролирует информационное пространство, и способствует определенному распределению власти, ресурсов и внимания. Самый ироничный аспект метафорического программирования — то, как глубоко мы интернализируем метафоры, навязанные извне, и начинаем воспринимать их как «естественное» видение мира. Мы критикуем военные расходы, используя экономические метафоры эффективности и рентабельности. Мы обсуждаем экологические проблемы, оперируя концепциями «стоимости» и «выгоды». Мы говорим о человеческих отношениях в терминах «инвестиций» и «отдачи». Мы мыслим о своем времени как о «ресурсе», который можно «тратить», «экономить» или «инвестировать». Парадоксально, но даже когда мы пытаемся критиковать существующую систему, мы часто делаем это, используя метафорические модели, созданные и продвигаемые самой этой системой. Мы бунтуем против капитализма, используя рыночные метафоры; критикуем милитаризм, оперируя военными метафорами; противостоим технократии, мысля в технологических категориях.
Как заметил философ Иван Иллич: «Мы не просто используем инструменты — инструменты используют нас, формируя наше восприятие мира». Метафоры — это, возможно, самые мощные из таких инструментов. Как расширить свое метафорическое восприятие и освободиться от доминирования навязанных концептуальных моделей? Я предлагаю практику создания и культивирования персональных метафор: 1. Метод «метафорической инвентаризации»: Проанализируйте метафоры, которые вы регулярно используете в разных сферах жизни. Запишите, как вы говорите о времени, отношениях, работе, здоровье. Какие базовые концептуальные метафоры лежат в основе этих выражений? Откуда они пришли? 2. Техника «метафорического сдвига»: Выберите важную для вас сферу жизни и попробуйте намеренно изменить доминирующую метафору. Например, если вы обычно мыслите о карьере в терминах «восхождения по лестнице», попробуйте переключиться на метафору «исследования территории» или «выращивания сада». 3. Практика «межкультурного метафорического обмена»: Изучайте метафорические системы других культур и исторических периодов. Как в других культурах концептуализируют время, знание, успех, отношения? Попробуйте временно «примерить» эти метафорические системы. 4. Техника «метафорического смешения»: Экспериментируйте с намеренным смешением метафор из разных областей. Что произойдет, если вы будете думать об экономике через метафоры садоводства, о технологиях через метафоры экологии, о личном развитии через метафоры музыкальной композиции? 5. Метод «создания оригинальных метафор»: Разрабатывайте собственные метафорические модели для важных аспектов жизни, основываясь на вашем уникальном опыте и ценностях. Какие метафоры лучше всего отражают ваше понимание смысла жизни, отношений, работы, общества? Эти практики не только расширяют когнитивную гибкость, но и создают пространство для более аутентичного мышления — мышления, которое лучше согласуется с вашими собственными ценностями и опытом, а не с навязанными извне концептуальными схемами. Заключение: танец со словами — языковая осознанность как путь к свободе. Мы рассмотрели три ключевых аспекта лингвистического программирования: вербальные коды доступа к подсознанию, процессы языкового обеднения и метафорические трансы. Эти механизмы формируют структуру нашего мышления на уровне гораздо более глубоком, чем конкретные убеждения или мнения. Означает ли это, что мы обречены быть пассивными объектами языкового программирования? Совсем нет. Осознание этих механизмов — уже первый шаг к освобождению. Как заметил философ Людвиг Витгенштейн, «границы моего языка означают границы моего мира». Расширяя и углубляя свой язык, вы буквально расширяете свой мир, открываете новые измерения восприятия и мышления. Языковая осознанность — это не просто интеллектуальное упражнение, но практика глубокой свободы. Замечая, как язык структурирует ваше восприятие, каким образом слова направляют ваши мысли по заранее проложенным каналам, вы получаете возможность выйти за пределы этих структур. Вы начинаете танцевать со словами, а не просто следовать их жесткой хореографии.
Завершая эту главу нашего погружения в информационного Левиафана, я хотел бы предложить еще одну метафору (да, я осознаю иронию этого). Представьте язык не как вирус, а как экосистему. Экосистему, в которой есть как ядовитые растения, так и целебные травы, как хищники, так и симбионты. Наша задача — не «защищаться» от языка, а научиться мудро перемещаться по этой экосистеме, распознавая опасные зоны, культивируя полезные элементы и, возможно, создавая новые ниши для более гармоничных форм коммуникации. Как сказал бы ироничный Будда-конспиролог: «Слова — это лодки, на которых мы пересекаем океан смысла. Неважно, насколько искусно кто-то другой построил эти лодки; важно, что рулевым всегда остаетесь вы сами» (Ироничный Будда). Как видите, уважаемый читатель, сначала автор этого сайта внес свои поправки в текст Ханова, не сильно раздумывая — как и почему он это сделал? А потом Ироничный Будда ответил на поставленный выше вопрос. Причем, сделал это очень логично и расширенно. Так что теперь, и автор, и Вы, уважаемый читатель, можем запросто не только внести свои правки в ЛЮБОЙ ТЕКСТ, но и ответить на главный вопрос: «Как и зачем мы это сделали?» Не знаю, как Вам, уважаемый читатель, а автору этого сайта (как «пишущему читателю») процитированная здесь статья Ироничного Будды «пошла на пользу». Более того, после внимательного прочитывания ее, и ни один раз, автор начал понимать термин «зомбирование», значительно шире, чем прежде. Именно по этой причине, он и просит своих читателей, перечитать процитированную выше статью, хотя бы еще разок. И после этого внести свои правки в какой-то не Вами написанный текст. Считайте этот прием — еще одной совместной практикой Ироничного Будды и автора этого сайта.