Язык, как основа народного менталитета
Предлагаю Вашему вниманию Доклад Василия Дворцова на Межрегиональной научно-практической библиотечной конференции «Сохранение исторической памяти и преемственность поколений» — «ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС КАК СОЗИДАНИЕ НАРОДНОЙ ПАМЯТИ». «Нам привычно представлять память некой служанкой, которой мы даем задание: «принеси», «достань», «придвинь или припрячь». Но на самом-то деле все совершенно не так, и наша память живет своей волей, часто, увы, с нашими желаниями не совпадающей. Более того, она постоянно изменяет нас! Без нашего на то согласия – слишком часто мы забываем или вспоминаем не вовремя и не к месту… Кроме личной памяти, в нас живет и действует память коллективная. Это – что, сколько и как мы помним не из личного опыта, а из опыта своей семьи, своей земли, своего народа? Родители, учителя, старшие товарищи – а еще книги, причем не только научные, исторические, но и художественные, к которым присоединяются живопись, музыка, кино и иные искусства, создают в личности эту самую коллективную память. Различию научной истории и коллективной памяти посвящено немало исследований – упомянем того же Мориса Хальбвакса. Но лишь в середине 20 века историограф Пьер Нора заметил, что с появлением в 19 веке национальных государств даже общее для Европы прошлое австрийцы помнили не так, как прусаки, а тем более гасконцы. Да и мы с вами сами свидетели, как принципиально разно вспоминают Вторую мировую войну жители современной России и той же Америки. Последователь Пьера Нора, Ричард Тердимен наглядно показал, что и классы в единой нации помнят прошлое по-разному – в той же Франции есть дворянская память о революции, а есть крестьянская. А еще события по-разному фиксируют юлианский и григорианский календари, не говоря о китайском или майя… Казалось бы, такие групповые несовпадения в запоминании пережитого всеобщего прошлого понятны и объяснимы: прежде иного в данном народе или в данном социальном круге закрепляется в памяти для передачи следующим поколениям то, что критично необходимо для выживания. После выживания в ценностной шкале идут умножение численности сообщества и его зажиточность, уверенность в безопасности и комфорт. Однако не так все прямолинейно. В России проблему народной памяти высветили славянофилы. Николай Данилевский в своей хрестоматийной работе «Россия и Европа» выдвинул теорию обособленных, локальных «культурно-исторических типов» (цивилизаций), развивающихся подобно живым организмам. По Данилевскому, всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группою языков, обладает культурно-исторической типической самобытностью.
Таких типов Данилевский насчитывал 10: египетский, китайский, ассиро-вавилоно-финикийский или древнесемитический, индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, новосемитический или аравийский, и германо-романский или европейский. Но Россия у него образует новый культурно-исторический тип, совершенно отличный и отдельный от Европы. Отметим – «племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группою языков». То есть, язык по Данилевскому – главное в характеристике народа. Вернемся к шкале ценностей: в общественной или же народной памяти есть передающиеся из поколения к поколению особенные ценности, удержание и защита которых требуют жертвенности – отказа от комфорта, от зажиточности и – даже самого выживания. Таковы ценности религиозные. Так же жертвы себе требуют ценности моральные – честь и достоинство, ведь с юности нас учат, что смерть предпочтительнее рабства. И здесь мы подходим к понятию «культурная память». Этот термин ввел в научный оборот немецкий египтолог Ян Ассманн, всю свою жизнь изучавший участие религий в созидании национальных культур. Он был специалистом с мировым признанием, равно разбирался в религиях египтян, иудеев, мусульман и христиан, что позволяет не подозревать его в однобокости. Но далее понятие «культурная память» не получило цельного учения, а рассыпалось на множество толкований. При том, что саму научную реальность культурной памяти никто сомнению не подвергал, различно толковали ее смыслы историки, культурологи, философы и психологи. А главное, толковали мусульмане, иудеи и христиане (египтяне уже давно молчат). Заявленную Данилевским тему культурно-исторических типов, обладающих собственной оригинальной культурной памятью, подхватил и углубил философ Константин Леонтьев, поставивший на первый план в оценке общества и государства религиозно-эстетические принципы. Что вызвало некую оторопь у современников, которые увидели в смещении точки зрения на историю, с экономики и политики на культуру — некую революцию, бунт против общеевропейской «практической мудрости» побеждающего протестантизма. И лишь Николай Бердяев понял, что Константином Леонтьевым проповедуется «мораль ценностей, а не мораль человеческого блага. Сверхличная ценность выше личного блага. Достижение высших целей, целей сверхличных и сверхчеловеческих, оправдывает жертвы и страдания истории» («Очерк из истории религиозной мысли»). Так что же такое память «культурная»? Почему же она так разно преподносит события и имена в разных культурных традициях?
Дело в том, что культура – это материализация культа. Для России – государства-цивилизации, основанного великорусским народом, естественно, что российская государственная сверхкультура, которая и называется цивилизацией, есть реализация представлений о мире Православия. При всем уважении к иным традиционным религиям, главенствующие понятия добра или зла, истины или лжи, красоты или уродства заданы в нашем тысячелетнем государство-строительстве именно восточно-христианским православным мировоззрением. И мы можем только удивляться, как они совпадают с понятиями добра, истины и красоты в культах и культурах сотен народов и народностей, собранных в единую империю. В этом залог непобедимости нашего общего для всех Русского мира. Опять процитирую далеко не клерикала Николая Бердяева («Воля к жизни и воля к культуре»): «Культура связана с культом, она из религиозного культа развивается, она есть результат дифференциации культа, разворачивания его содержания в разные стороны. Философская мысль, научное познание, архитектура, живопись, скульптура, музыка, поэзия, мораль – все заключено органически целостно в церковном культе, в форме еще не развернутой и не дифференцированной». А какое место в культуре занимает литература? Литературный процесс – это процесс национального самосознания. Через него и в ходе литературного процесса нация себя видит, себя чувствует, осознает и – запоминает. Именно литература форматирует общество: литература определяет и утверждает, делая для всех равно признанными те нравственные императивы, на которых уже строятся и политические, и экономические, и социальные институты. А еще литература по отношению к иным искусствам то же, что математика в отношении иных наук. Как без математических расчетов невозможна ни геология, ни ботаника, ни, тем более, астрономия или ядерная физика, так литературное начало присутствует в живописи, в танце, конечно же, в театре, и даже в музыке всегда есть литературная основа. Нация вообще формируется языком. Кровь и почва в этом процессе вторичны. Именно язык созидает народ, через язык в нацию входят и вживаются и новые этносы, и новые пространства. И сам народ меняется языком, ведь речь для человека является не «главным средством коммуникации», а основой мышления. Литературный процесс – постоянное, не пресекаемое творчество на родном языке. Понятно, что на это творчество способны только особо одаренные и профессионально подготовленные личности. Однако эти личности не изымаемы из своего народа, и потому, нравится кому-то или нет, но прежде иного именно литературой определяется роль цивилизации в истории. Литературой – как основой культуры, без которой невозможны иные искусства.
Приходит и уходит экономическое и политическое могущество, племена переселяются, города вымирают от чумы, стойбища бегут от пожаров и наводнений, и если у народа не было своего Гомера или Данте, Сервантеса или Достоевского, то был ли народ?.. Курганы-пирамиды и руины крепостей, золотые клады и истлевшие мечи приписывают себе все новые и новые поселенцы, и только глиняные таблички и пергаменты не поддаются присвоению чужаками. Так порой язык переживает народ в ископаемой письменности или же топонимике. Ведь в нашем старославянском понимании «язык» – это и есть «народ». Задумывались: почему художники пишут, а писатели рисуют? Культурная память зримо образна. Вообще человек единственное существо во вселенной, которое думает словами, а помнит картинками. И художественная ценность текстов определяется скоростью превращения в сознании читателя видимых слов-мыслей в видимые картины памяти. Например, я никогда не видел слов, тем более букв в произведениях Евгения Носова или Виктора Астафьева – перед глазами сразу начиналось кино. Не только со звуками, но и с запахами, с ощущениями фактур. Я не буду здесь поднимать тему образной семантики, символизма, закрытого для чужестранцев-иноверцев и раскрываемого только внутри данной национально-культурной традиции. Ибо это отдельный, большой и сложный разговор, который нужно будет начинать с пифагорейцев, от тропа Аристотеля тянуть к монадам Лейбница и… В другой раз. А сегодня просто примите: художественный образ – есть некий матричный модуль, базовый элемент культуры. Он логос и икона одномоментно. Охват образов разновелик – от галактики до нейтрино все может стать образом. Так есть, образ каменного века и образ краткой июньской ночи, образ Родины-матери и образ отца-кормильца, образ труда и образ тления. И если мы выращены единой культурной традицией, то входящие в нас чтением романов или созерцанием картин, слушаньем симфоний художественные образы порой как малые сосновые семена, из которых нашим воображением выращиваются огромные, упирающиеся в небо, заполненные гомоном птиц, цветущие и одновременно плодоносящие деревья-смыслы и деревья-настроения. «Золотой век» и «лебединый край», «духовная жажда», «богатырская удаль», «праведник» или «маленький человек», который вовсе может быть не «с ноготок»… Надеюсь, что никто не думает, что задача писателя – развлекать публику, убивать ее время, хотя и фантастика, и детективы занимают многие полки в библиотеках. Но все же это периферия литературного процесса, его маргинальные окраины, а в центре всегда был и есть реализм. Ведь работа писателя – собирать, вбирать в себя опыт переживаний, испытаний и чаяний своего народа, сжимать, утеснять в уме и сердце эти переживания в крохотный, записываемый несколькими словами, но заряженный огромными мыслями и чувствами семя-образ, чтобы через него, им передать следующим поколениям испытания и чаянья своего времени.
Именно информационно и энергетически сжатый до плазменного состояния художественный образ спасает человеческую память от перегрузки историческими фактами и цифрами, которые, конечно же, необходимы для узких специалистов. И пусть инженеры и во сне помнят сопромат, пусть медики на латыни бегло называют все бугорки и ямки черепа, пусть артиллеристы рассчитывают траекторию летящего снаряда. Но за пределами этих профессий куда важнее видеть разлетность Крымского моста, неметь перед величием сострадания человеку князя Мышкина, восторгаться чистодушным упорством капитана Тушина. Эпоха и ее образ порой ужимаются в одно-единственное слово-имя: Потоп, Вавилон, Боговоплощение, Смута, Сталинград… Но вообще понимание эпохи укладывается и хранится в мифе, в котором, как в энциклопедии, собрано и гармонично совмещено все познанное – метафизика, природные явления, человеческий фактор. И потому миф не есть нечто архаическое, не сказка, он, как главный мировоззренческий образ человеческой вселенной, обновляемо вечен. Обновляемо – так как сегодня миф является композиционной формой эпоса – романа или поэмы: одна композиция эпического произведения отливается в мифической матрице о сотворении мира, в другом произведении в основу положен принцип мифа солярного, в третьем находим очередное описание схождения в ад… Изучение мифов – важнейшее воспитание мышления, на мифах мы учимся пониманию логики событий, учимся видеть длинные-предлинные причинно-следственные связи. Что помогает сориентироваться в, казалось бы, неожиданных ситуациях: в любом водовороте событий мы, благодаря мифологии, знаем, что грех – подлость, предательство, воровство всё равно наказуемы. Рано или поздно, так или иначе, но построить свое счастье на несчастье других не получится. Мы помним о «слезинке ребенка», из-за которой не выстроится коммунизм. А еще композиция и сюжет неразрывны, и тогда какой миф кладется автором в основу композиции? Конечно, только тот, которым раскроется сюжет. А вот какой сюжет архетипично доминирует в нашей русской традиции? Нет, когда-то он главенствовал и в общеевропейской культуре, но сегодня остался только у нас. Конечно, не язычески-посвященический и не ветхозаветно-самооправдательный, главенствующим архетипом сюжета в русской литературе стала евангельская притча о блудном сыне. Бунт против отца, брожения-блуждания по чужбинам, тоска и стыдливое возвращение – ну, хотя бы попытка вернуться! – в дом, где тебя любят и ждут, – эту историю мы находим-прочитываем и в «Слове о полку Игореве», и в «Капитанской дочке», и в «Войне и мире», и в «Судьбе человека». А еще о том же «Хождении по мукам» и «Двух капитанах», «Береге» и «Тенях исчезающих в полдень»…
При ускромнении масштабов обозреваемого, эпохи распадаются на времена, и становится видимым, что эти времена всегда олицетворены – всякое время имеет свое лицо, точнее, лицо своего героя. Чаще всего это вождь-князь-император, вокруг которого вращаются события его времени: Вещий Олег, Чингисхан, Иоанн Грозный, Екатерина Великая, Пушкин, Сталин, Горбачев… Но он и тихий праведник, ради которого щадятся города и веси, и вокруг которого спасаются тысячи… Вот как раз в культурной памяти олицетворяют свое время герои и антигерои литературные. Они, литературные герои, для нас – в нашем представлении! – и есть время – смутное или золотое. Это биографы пусть собирают только «чистые факты», все равно в общей народной памяти закрепляются образы из поэтических строчек, с живописных полотен, из художественных фильмов. Вот кто, кроме кубанцев, сегодня знает, как выглядел реальный Иван Варавва? Но все помнят Ланового в фильме «Офицеры». Порой о реальном герое вообще нет научно достоверных свидетельств, только косвенные – например, Ермак-Василий Тимофеевич Оленин. Зато создано несколько художественных версий его жизни и подвига. На эту тему могу говорить бесконечно, но лучше сошлюсь на свою работу «Ермак. Геополитика против историографии». Итак, увидеть в своем времени, типизировать и воспеть своих Петей Гриневых и Машенек Мироновых так, чтобы их полюбили, – то есть создать литературных героев, олицетворяющих время, – задача писателя. Именно воспеть. Даже в антигерое Пугачеве найти хоть что-то, за что того можно не осуждать… Родина живет жертвенностью, которая есть действенная любовь. Слова «подвиг» и «подвижничество» своей однокорневостью выводят на наше историческое понимание равенства жертвы «кровью» и «потом», и это равенство в сознании нашего народа свидетельствует о духовном виденье феномена героизма. Ведь главное в героизме – в кратком на поле боя, или многолетнем в лаборатории – победа над злом, над пороком и грехом. А не разгром соседей ради материального благополучия. Народный герой на Руси – или уже святой, или ищущий святости. Православный народ своего героя узнает даже под спудом юродства, в самом «неудачливом» и «неуспешном», в ребячливом и дурашливом Иванушке-дурачке и в «чудиках» Шукшина.
Ведь только когда народные герои становятся литературными героями – эти образы закрепляются в национальной культурной памяти. Этим «окультуренным» героям подражают, и вольно или невольно, но все новые и новые поколения мыслят, чувствуют и действуют так, как те, о ком прочитали с восхищением. К этим народно-литературным героям даже через сто и через двести лет относятся как к живым – спорят с ними, подсказывают, ревнуют… их понимают, им сопереживают. И сегодня мы «видим»: вот посреди зала стоит Тарас Бульба, а вон прячется от света Мцыри, балабонит дед Мазай, а мимо пробегает Наташа Ростова. И как же похожи сошедшиеся в споре о справедливости Алеша Карамазов и Павка Корчагин. Ну и пусть Василий Теркин недоверчиво слушает исповедь Кудеяра-разбойника… – все эти типы-образы для нас столь же реальны, как и наши родные дяди-тети, одноклассники и соседи по даче. Конечно, тема сравнения народного героя и культурного ждет особого рассмотрения, я ее едва только касался на примере уже поминаемого выше Ермака… И, возможно, тему нужно разбирать параллельно с темой народности самого творца-создателя литературного героя?.. В России понятие народности в оценке писательских целей неизменно со времен Дмитрия Веневитинова: народность «отражается не в картинах, принадлежащих какой-либо особенной стране, но в самых чувствах поэта, напитанного духом одного народа и живущего, так сказать, в развитии, успехах и отдельности его характера». О том же и Аполлон Майков: «На нас писателях лежит великий долг – увековечить то, что мы чувствовали со всеми. Нам следует уяснить и осязательно нарисовать тот идеал России, который ощутителен всякому». И Аполлон Григорьев: «Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат ключами к уразумению эпох – организмов во времени, и народов – организмов в пространстве». Литература по отношению к иным искусствам то же, что математика в отношении иных наук… Из мудрости и сердечности нашей литературы тянутся питающие пуповины ко всей культуре, и литература поставлена в особую ответственность за направленность развития всех национальных искусств, за ориентацию всякого творчества относительно «служения общественному идеалу». Так что, как бы мы ни отнекивались, чем бы ни отговаривались, но это нам, литераторам, прежде и более всех, отвечать за непрерывность, непресекаемость памяти. Писателям, что призваны быть живыми проводниками, именной связью сменяющихся поколений, сегодня должно особо сознавать свою ответственность: Во все стремительней закручивающемся всемирном кризисе, в уже открытой, откровенной войне всех против всех сострадающая душевность и нравственная неколебимость востребованы как никогда – среди мыслимого хаоса и нарастающего ужаса перед нависшим ядерным Армагеддоном народ ждет, ищет и требует от литературы героизма духа и победоносных идеалов. Или – зачем мы?» (Василий Дворцов).
Как ни крути, но Дворцов прав – в основе менталитета любого народа лежит ЯЗЫК, на котором он говорит, и помощью которого думает. Следует отметить особо, что все языки нашего мира можно разделить на две категории: «понятийные языки» и «образные языки». Ярким примером «понятийного языка» служит английский язык – предельно простой язык, который оперирует только отдельными понятиями (отдельными несложными словами). А ярким примером «образного языка» является китайский язык, в котором каждый отдельный иероглиф обозначает хоть и простейший, но образ. К слову сказать, индоевропейские языки зачастую используют сложные слова (простейшие образы), а стало быть, занимают в такой классификации «серединную» нишу. И первое место среди них, безусловно, принадлежит немецкому языку, в котором используются не только «сложные слова», но и слова, скажем так — «сложносочиненные». И если смотреть с этой точки зрения, то немцы ближе к китайцам по своему менталитету, чем русские. Впрочем, менталитет того или иного народа определяется далеко не одним только языком, но и кучей других особенностей коллективного сознания. Например, экстраверсия — интроверсия, индивидуализм – коллективизм, религиозные предпочтения и т.д. И кстати, авторское разделение различных языков является чисто субъективным, на этот счет есть и другие мнения. Вот, например, как на это смотрит Александр Владимирович Гарбацевич — «Образный язык». «Разговоры о том, что русский язык несет в себе какие-то сокрытые смыслы, ходили давно. Одни предполагали, что каждая буква — это аббревиатура, другие искали ответы в начертании букв или их числовых значениях. Достаточно широко распространено и мнение о том, что наш язык — образный. Правда, когда задаешь людям вопрос о том, как они себе его представляют, то многие понимают под этим современную речь, сопровождаемую передачей каких-то эмоций. Другое часто встречаемое объяснение образного языка — иносказание. К примеру, в русских народных сказках заложены некие тайные образы. Это конечно уже ближе, но скорее к пониманию самого образа, нежели образному языку. В действительности же дело обстоит совсем иначе. Что же такое образный язык и чем он отличается от понятийного? Об этом и пойдет речь. Язык выполняет у человека сразу несколько важнейших функций. Одна из них заключается в объективизации работы мышления и структуризации сознания. Если вдруг для кого-то это стало открытием, то да, человек мыслит словами. Попробуйте помыслить как-то по-другому, посмотрим, как у вас это получится. Тоже относится и к выстраиванию структуры сознания. Познавание мира, выявление причинно-следственных связей, обучение… все это осуществляется при непосредственном участии языка. Впрочем, это тема для отдельного разговора и дальше ее развивать мы не будем. Сейчас нас больше интересует как раз следующая функция языка, а именно, как средство взаимопонимания и обмена друг с другом смыслами.
Сначала обратимся к типовому современному определению языка: «Язык — сложная знаковая система, естественно или искусственно созданная и соотносящая понятийное содержание и типовое звучание (написание)». Иными словами, само определение «языка» не предполагает какого-то иного способа его построения, кроме как соответствие буквенно-звукового идентификатора определенному понятию в толковом словаре, выражающему некий смысл. Причем любому слову, в принципе, можно присвоить абсолютно любое понятие, у них нет какой-то зависимости друг от друга. Это создает как различные разнотолки, когда один и тот же термин в разных словарях толкуется по своему, так и широкие возможности для манипуляций. Просматривая старые словари легко убедиться, что одни слова выходят из употребления, а смыслы других искажаются, подменяются или же частично утрачиваются. По той же причине появляются в нашем языке и различные заимствования, когда иностранное слово приходит вместе с каким-либо новым понятием, а то и попросту подменяя собой понятие уже существующее. Ровно в той же модели построения языка развивалась и научная мысль. Например, В.И. Даль определял язык как «совокупность всех слов народа и верное их сочетанье, для передачи мыслей своих». Этимология, изучающая происхождение различных слов, просто проецирует данную модель в древность. Немного утрируя постулаты официальной науки, все современные европейские языки происходят от древнегреческого и латыни, а те, в свою очередь, от праиндоевропейского. Хотя суждения о происхождении многих слов этимология делает достаточно спорные, зато, когда нужно проследить, как определенные слова кочевали из одного языка в другой, то это вполне рабочий инструмент. Ровно до тех пор, пока все не упирается в тот самый праиндоевропейский язык. Заглянув в энциклопедию, из первой же строчки узнаем, что он развивается в качестве моделируемого языка. То есть, не существует никаких памятников праиндоевропейской письменности, это всего лишь попытка воссоздать прошлое на основании имеющейся модели, а подлинное происхождение слов науке неизвестно. Итак, мы выяснили, что все современные языки построены по одному и тому же принципу и являются так называемыми понятийными. Но возможно ли какое-то принципиально иное построение языка, отличное от ныне существующих? Появившееся за последнее время понимание образов, а так же многочисленные следы, оставшиеся в нашем языковом наследии, указывают на то, что такой язык существовал и имя ему — Древлесловенская Буквица. Справедливости ради стоит отметить, что наверно он такой был не один. Я сейчас говорю о древних рунических языках. Есть подозрения, что все они были образными языками, но на данный момент о них не так уж много известно. В отличие от Буквицы, о которой уже можно говорить вполне конкретно.
Каждая буква в ней — это определенный образ. Соединяясь между собой по установленным правилам в слоги и слова, они создают новые образы. Здесь смысл слову не назначается толковым словарем, а извлекается непосредственно из него самого путем получения его образа. Проще говоря, собирая определенным способом образы каждой буквы слова в единый образ, человек понимает тот смысл, который в это слово заложен. Это называется образным чтением, а сам принцип построения — образным языком. Как можно понять, отличия от современных языков здесь весьма существенные. Слову нельзя подменить смысл, поскольку он исходит из самого слова, его нельзя исказить, ведь другое написание будет передавать и совершенно иной образ. Отсюда следует, что для передачи любых возможных смыслов потребуются и все базовые образы языка, то есть все 49 ее буквиц. Интересно, что 48 из них, так или иначе, встречаются в разных вариантах азбук уже понятийного древнерусского и церковно-славянского языка. Однако официальная наука упорно продолжает называть Буквицу криптолингвистикой и исторической фальсификацией. Несмотря на это, есть все основания полагать, что прародителем современного русского языка является именно Древлесловенская Буквица. Потому наш язык до сих пор сохраняет многие изначальные образы и смыслы, но уже в качестве понятий. Очевидно, что история о просвещенных греческих мужах, подаривших нам азбуку, в такой сценарий уже никак не вписывается. По всей видимости, они были просто переводчиками библейских текстов, которым впоследствии расширили послужной список, так сказать. Наоборот, в пользу образного языка очень хорошо укладывается то, что официальная наука объяснить не может, либо делает это довольно неуклюже. Например: отсутствие как такового разделения на слова в древних текстах; назначение редуцированных гласных в словах; вдвое большее количество букв в нашем древнем языке в сравнении с греческим… Что же касается других европейских языков, то все они уже изначально строились как языки понятийные. Одни создавались целенаправленно, другие возникали вследствие расхождения или обособления разных народов. Однако все они до сих пор сохраняют следы заимствований из Буквицы. Почему именно так, а не наоборот? Дело в том, что никакая этимология не сможет вам объяснить, почему то или иное слово имеет именно такой смысл. А вот через образы Буквицы это легко объясняется. Далеко не все конечно, многие иностранные слова при переходе из одного языка в другой претерпели настолько серьезные искажения, что определить их изначальный вид теперь затруднительно, но сохранилось и большое количество слов, прообраз которых легко угадывается. Часто доводилось слышать в отношении представителей славянского ведического направления, что у вас же ничего нет — не осталось ни значимых артефактов, ни каких-то писаний, а только лишь редкие упоминания в более поздних христианских летописях. В действительности же все сохранилось и лежит прямо под носом — в нашем языке.
И нет ничего такого, чего нельзя воссоздать, пользуясь доступными древними книгами и умением собирать образы. Главная ценность Древлесловенской Буквицы в том, что извлекая смыслы непосредственно из слов, можно здесь и сейчас получить то мировосприятие, которым обладали далекие-далекие предки, а вместе с ним и их понимание, и их возможности. Разве не к этому сейчас многие стремятся?» (Александр Владимирович Гарбацевич). Как видите, разные авторы – разное толкование. Автор этого сайта исходил из предпосылки, что русский язык всегда был понятийным (как, например, и английский), при этом его «образность» была всегда выше, чем у последнего. А Гарбацевич исходит из другой предпосылки – первоначально русский язык был «образным», и со временем он постоянно упрощался, пока не превратился в современный «понятийный» русский язык. Не знаю, как Вам, уважаемый читатель, а автору этого сайта предпочтительней думать о русском народе, как о народе, который прогрессирует, а не регрессирует. Ведь, в любом случае, с помощью «образного языка» можно описать окружающую нас реальность более ПОЛНО, чем с помощью «понятийного языка». Впрочем, увы, как было на самом деле, мы теперь уже точно не узнаем. А вот как славянское прошлое России описывает профессор А.Н Маркова: «Древние славяне были людьми ведической культуры, поэтому древне-славянскую религию правильней именовать не язычеством, а ведизмом. Слово «веды» созвучно современному слову «ведать», «знать». Обвинение славян в многобожие оскорбительно для них, ибо в их космогоническом мире нет мест ничему случайному, отрывочному – там все подчиняется незыблемым законам Сварога, Законам Прави, Слави и Яви, которые тесно переплетены между собой и взаимосвязаны. Славянскому ведизму, идущему еще от Ариев, многие тысячи лет. Аналогичных систем мировоззрения в древнем периоде больше нет». И если встать на эту позицию, то мы опять приходим к духовному регрессу славян со временем, а не к прогрессу. Впрочем, можно посмотреть на историю русского мира и по-другому. Является ли русское «православие» точной копией Византийского христианства? Нет, и никогда не было. Русское православие, во все времена, достаточно сильно отличалось от всех других ветвей христианства. Тогда возникает другой вопрос: «Почему?». И ответить на него можно только одним способом: «Потому что русское православие представляет собой, скорее, замаскированный под христианство «ведизм», чем напоминает, например, Римский католицизм». А с иудаизмом и вовсе имеет мало общего (кроме «Ветхого Завета»). Короче говоря, наши предки, опираясь на собственные Культы, придумали для себя свою собственную религию, и назвали ее Православием. Вот Вам и разгадка, когда «и волки сыты, и овцы целы». На этом и остановимся.