Неолиберализм и неодемократия
Предлагаю Вашему вниманию статью А. Берберова «Выбери из ничего, чего хочешь!» «У принципа частной собственности и принципа демократии не только разные, но и совершенно несовместимые «анатомические» строения. Идея демократии исходит из той логики, что «все принадлежит всем». Из этой базовой идеи и вытекают все демократические процедуры и установки. Из идеи КОЛЛЕКТИВНОЙ СОБСТВЕННОСТИ НА ВСЕ. Все принадлежит всем вместе и никому в отдельности. Собственно, только и именно поэтому и принимается совместное решение всех совладельцев: а иначе решение принимал бы собственник. В базовой модели демократии всякий отдельный пользователь (индивид) – только пользуется предметом. Он пользуется им как бы по доверенности, временно. Очень важно добавить: еще и с одобрения общества. Если обществу не нравится, как он пользуется предметом – общество вправе отобрать. А если мы возьмем общество, в котором господствует частная собственность (например, американское) – то я даже не спрашиваю, КАК там может функционировать враждебная собственничеству система демократии. Я задам более простой вопрос – ЗАЧЕМ она там нужна? Какие вопросы она будет решать, если все значимые вопросы решают собственники в рамках своего права. Что тогда ставить на голосование? Должность руководителя хора в доме престарелых? Или цвета эмблемы …дцатой лиги юниоров по лыжам на траве? Если вопросы, действительно важные для людей, их жизни и быта сняты с обсуждения правом собственности – то чего людям в режиме коллективного решения принимать? Греки вон провели референдум – а им сказали, что их референдум нарушает права частных инвесторов. И послали туда, куда греки и пошли. Недоумевая – а зачем нас вообще спрашивают, если наш ответ никому не интересен? Если львиная доля распределения материальных благ в руках частного собственника, то в его же руках оказывается и распоряжение людьми. Все, круг замкнулся – кого и зачем за пределами этого круга выбирать? И как? Когда демагоги или сумасшедшие пытаются припаять идею демократии к идеям частной собственности, то не только логика, а сама жизнь начинает скрежетать и искрить от несовместимости совмещаемого. Например, борьба с коррупцией – это борьба с дворцами. А когда «борьбу с коррупцией» ведут владельцы дворцов, то это не борьба с коррупцией. Это обыск лакеев после хозяйского обеда – не спер ли кто из лакеев серебряной ложечки с хозяйского стола? Совершенно очевидно, что выражение «социал-демократия» – это «масло масляное», потому что асоциальной демократия быть не может (если это не пародия на самые базовые постулаты идеи). А сущности, сам смысл выборов, голосований, референдумов – в том, что ВСЕ в стране признается КОЛЛЕКТИВНОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ, по частным рукам расходящейся не дальше аренды.
Если народ – коллективный и неделимый хозяин имущества, то он и хозяин своей судьбы. А какая судьбы может быть без имущества? Ведь получается загадочная формула: «выбирай, чего хочешь – из ничего». Забрав в свои руки, как распределение благ, так и распоряжение людьми, крупные частные собственники забрали и власть в полном объеме. Потому что за пределами распределения и распоряжения никакой реальной власти нет, есть только «польское правительство в изгнании», которые пытается править поляками из Лондона, а самим Лондоном не правит. Можно провести тысячу выборов на самой, что ни на есть, альтернативной основе – и не приблизится к реальной демократии ни на шаг. Потому что важна не столько процедура, сколько сам вопрос, выносимый на выборы! Если вопрос пустой и никчемный, жизни человека никак не затрагивающий – тогда никакие чистота и прозрачность процедур выборы полезными не сделают. Скажем, жители Крыма или Донецка хотят жить в России, им это важно – а им предложили выбрать между Порошенко и Зеленским! Это и есть формула: «мы съели все, ты себе покушать выбери из оставшегося». Если яблок или пирожных в вазе не осталось, то, что и как в этой пустой вазе выбирать?! Если выборы никак не влияют на жизнь людей – то они фикция не потому, что их нечестно провели. Они фикция, как бы их не провели. Ну, выбрали вы тенора для телевизионного шоу, ажник из 12 теноров, и что? Как изменились ваша работа, быт, достаток, прочие детали? Ну, будет петь в телевизоре вместо тенора Иванова тенор Петров, может быть, очень даже честно выбранный телезрителями! А в вашей-то жизни что измениться? Отсюда вывод: единственная реальная демократия, не подлог и не фикция – распределительная. Она же социал-демократия, она же социализм и общественная (коллективная) собственность на достояние страны. Будучи хозяином имущества, в демократических процессах она реализует свое право хозяина на распоряжение имуществом: забрать у одних, передать другим, лишить доверия одного директора, продлить доверие другому. Утратив коллективную собственность на все – демократия утрачивает и себя, становится бессмысленной и фейковой. Она не только между выборами ничего не решает, но и в процессе выборов перед ней не ставят никаких актуальных вопросов. Оттого она становится рудиментом всей общественной анатомии, чем-то вроде копчика или аппендикса. Нечто отмирающее – но не успевшее еще до конца отмереть… Преувеличиваем ли мы в такой аналогии? Нисколько! Идея неполноты и временности всякого частного пользования имуществом лежит в основе любого демократического института. Вот, например, закреплены за парламентом служебные автомобили. Сегодня тебя избрали депутатом, и авто тебя возит. А завтра выбрали другого – и он ездит на бывшем твоем авто.
У президента есть дача. Она – не собственность президента. Он ею пользуется, только пока президент. Избрали другого – и дача стала использоваться другим человеком. И ТАК ВСЕ! И территория страны, и недра, и активы, и инфраструктура – все в коллективной собственности избирателей. А если этого нет – то и избирателей нет. Чем может распоряжаться неимущий? Да ведь и имущий распоряжается только в пределах своего имущества… Уже сам факт голосования подчеркивает идею, что страна принадлежит не частным собственникам, а всему населению на правах кондоминиума (совместного владения). Вот как ЭТО совместить с анатомией частной собственности? Рыба в воде, а птица в небе, как их совместишь, если они даже дышат по-разному?! Частная собственность исходит из монархического принципа единовладения, в корне противоположного самой идее демократии и всех выборов ее. Смысл демократии в возможности переизбрать пользователя предметами, а смысл частной собственности в обратном: в его неприкосновенности и пожизненной наследуемости. Как это вместе будет работать, когда или одно, или другое?!» (Берберов). Очень верная мысль! И безупречная — в своей логике. Почему в среде русского народа всегда потешались (да и сегодня делают это) над демократами и либералами? Вот как раз из-за подмеченной Берберовым причины – все прошлые и нынешние демократы и либералы не имеют к самим терминам никакого отношения. Одно сплошное лицемерие, и ничего более! А так как современный мир стал подчистую приверженцем индивидуального капитализма, то и лицемерие захлестнуло его «по самую макушку». Где же корни данного явления? Об этом хорошо написано В. Можеговым в статье «Последняя революция: контркультурные хроники заката Европы». «В 1913 году накануне Первой мировой войны возникла банковская структура ФРС, с помощью которой осуществлялось финансирование воюющих сторон. ФРС и связанные с нею банки в совокупности представляли собой главный узел мирового финансового капитала (не только американские, но и германские Варбурги, Куны и Лебы участвовали в его строительстве, Морган, один из ведущих флагманов ФРС, был человеком Ротшильда и т.д. и т.д.). Первая мировая война стала важнейшим этапом достижения ими внутренней сплоченности, а также внешнего доминирования. Всего за сутки войны воюющие страны тратили около 250 миллионов долларов (свыше 15 миллиардов на сегодняшние деньги!). Приняв во внимание, что накануне войны ежегодный национальный доход Англии и Германии оценивался примерно в 11 миллиардов золотых долларов, России — 7,5 миллиарда, а Франции — 7,3 миллиарда, не трудно убедиться, что уже к концу первого года войны все воюющие страны фактически стали банкротами.
При любом исходе у этой войны были одни и те же победители – представители вышеназванного банковского пула. «Сделать мир безопасным для демократии» — официальная цель войны, объявленная президентом Вильсоном, означала, прежде всего, уничтожение традиционных империй, служивших естественными препятствиями для свободного хождения капитала. Эта цель была блестяще достигнута в ходе войны. Именно творцы ФРС составляли свиту советников Вильсона в Версале, где они стали архитекторами послевоенной Европы. Кроме того, тогда же были созданы важные мондиалистские структуры. Однако окончательной цели — формирования Мирового правительства — достичь не удалось. Англия и Франция бурно воспротивилось этим попыткам и новообразованная Лига Наций оказалась довольно-таки жалким инструментом. Неудачей закончилась и попытка большевизации Европы, которая также дирижировалась с Уолл-Стрит. Так начинались «золотые двадцатые» Веймарской республики… В том же 1923-м году, когда Германия рухнула в бездну гиперинфляции, в Университете Франкфурта-на-Майне был организован Institut für Sozialforschung (Институт социальных исследований), позднее превратившийся в знаменитую Франкфуртскую школу, которой суждено будет стать одним из главных Think Tanks (фабрик мысли) молодежной революции 60-х. Суть революционной теории Грамши: человек нового типа должен появится еще до того, как победит марксизм, а захвату политической власти должен предшествовать захват «царства культуры». Таким образом, подготовка революции должна сосредоточиться на интеллектуальной экспансии в сфере образования и культуры. Сексология вдруг становится модной и респектабельной наукой. Берлинский Институт Сексуальных исследований (Institut für Sexualwissenschaft) д-ра Магнуса Хиршфильда развивает бурную деятельность по популяризации всевозможных девиаций. Как грибы начинают расти «экспериментальные школы» с марксистским уклоном и сексуальным образованием. Еще более шокирующим был ночной аспект сексуальной революции. Берлин в это время превращается в столицу разврата. Мэл Гордон в книге «Паника чувств: Эротический мир Веймарского Берлина» одних только действующих проституток насчитывает 17 видов. Среди них особой популярностью пользовалась детская проституция. Детей можно было заказать по телефону или в аптеке. Сын Томаса Манна, Клаус, так характеризовал это время в своих воспоминаниях: «Мой мир, этот мир никогда не видел ничего подобного. Мы привыкли иметь первоклассную армию. Сейчас у нас первоклассные извращенцы».
Стефан Цвейг так описывает реалии веймарского Берлина: «По всей Kurfürstendamm неторопливо прогуливаются нарумяненные мужчины и не все они профессионалы; каждый студент хочет заработать денег. Даже Рим Светония не знал таких оргий, как бал извращенцев в Берлине, где сотни мужчин, наряженных женщинами, танцевали под благосклонными взглядами полиции. В крушении всех ценностей было какое-то безумие. Юные девочки хвастались своей распущенностью; достичь шестнадцати лет и быть под подозрением в девственности было постыдно…» В 1932 году к Франкфуртской школе присоединяется Герберт Маркузе, которому суждено будет стать главным духовным гуру «новых левых» революции 60-х (именно ему принадлежит главный ее лозунг «Делай любовь, а не войну!»). По точной мысли Р. Реймонда, «теория критики представляла собой, по существу, деструктивную критику основных элементов западной культуры, в том числе христианства, капитализма, власти, семьи, патриархального уклада, иерархии, морали, традиции, сексуальных ограничений, верности, патриотизма, национализма, наследования, этноцентризма, обычаев и консерватизма». В 1933-м членам Франкфуртской школы, Вильгельму Райху и другим апологетам сексуального просвещения приходится бежать из Германии. Обосновавшись в США, на рубеже 40-50-хх гг. они разработали те концепции культурмарксизма, мультикультурализма и политкорректности, которые станут идейной основой «молодежной революции» 60-х, а затем и мейнстримом неолиберализма. Современный англо-американский автор, пишущий под псевдонимом Лаша Даркмун, замечает: «Что же культурные марксисты вынесли из Веймарской Германии? Они уяснили, что для успеха сексуальной революции требуется неспешность, постепенность. «Современные формы подчинения», учит Франкфуртская школа, «характеризует мягкость». Веймар не удержался потому, что продвижение было слишком бурным. Тот, кто хочет сварить лягушек заживо, должен довести их до состояния коматозного ступора, поместить в холодную воду и варить до смерти как можно медленнее». Сам юноша-Фрейд, по всей видимости, мечтал о роли нового Ганнибала, призванном сокрушить Рим. Эта «фантазия о Ганнибале» была одной из «движущих сил» моей «умственной жизни», заявляет он.
Многие авторы, пишущие о Фрейде отмечают его ненависть к Риму, католической церкви и западной цивилизации в целом. Работа «Тотем и табу» стала для Фрейда ничем иным как попыткой психоанализа христианской̆ культуры. При этом, как считают исследователи Ротман и Айзенберг, Фрейд сознательно старался скрыть свою подрывную мотивацию: центральный̆ аспект теории мечтаний Фрейда состоит в том, что восстание против сильной̆ власти должно часто осуществляться при помощи обмана, с использованием «невинной̆ маски». Очевидны и симпатии фрейдизма с троцкизмом. Сам Троцкий благосклонно относился к психоанализу. Чтобы разделаться с европейской традицией, Фрейд «положил на кушетку» христианскую культуру и шаг за шагом деконструировал ее. Замечательно, что сама психоаналитическая школа, имея все признаки тоталитарной секты, чуть закамуфлированной под науку, не особенно скрывала своих политических целей. В сущности, весь фрейдизм от начала до конца был примером идеологического мошенничества: как еще можно назвать попытку сведения всего многообразия проявлений человеческой любви к половому инстинкту, а всех политических, социальных мировых проблем — к чистой психологии? Объявить, например, такие явления как национализм, фашизм, антисемитизм и традиционную религиозность — неврозом, что не устают делать фрейдисты вот уже на протяжении ста лет? Отсюда ясно открывается направление дальнейшего похода преемников Фрейда (таких как Норман О. Браун, Вильгельм Райх, Герберт Маркузе), суть писаний которых сводилась к утверждению, что «если общество сможет избавиться от сексуальных ограничений, то человеческие отношения будут основываться на любви и привязанности». В этом тезисе свернута в сущности вся философия контркультурной революции, все «движение хиппи», открывающее двери сексуальной свободе, мультикультурализму и, в конечном счете, «диктатуре политкорректности». Вся псевдонаучная болтовня Райха и Маркузе и их психоаналитические утверждения оказались спекуляциями, направленными на разжигание войны против белой цивилизации и культуры. Современная американская машина пропаганды, как мы ее знаем, рождалась в горниле Первой мировой войны. Самые важные имена здесь Уолтер Липпман и Эдвард Бернейс. Уолтер Липпман — личность любопытная. У нас его знают как одного из создателей терминов «общественное мнение» (одноименная книга 1922 г.) и «холодная война» (одноименная книга 1947 г.). В Америке же он носит почетное звание «отца современной журналистики». По окончании Гарварда Липпман занялся политической журналистикой, и уже в 1916 г., привечен банкиром Бернардом Барухом и «полковником» Хаусом, ближайшими советниками Вильсона, в штаб команды президента.
Столь стремительная карьера объясняется просто: Липпманн был креатурой банкирского дома «JP Morgan Chase», игравшего огромную роль в американской политике. В администрации президента Липпману поручают важное дело: необходимо срочно изменить настроение американского общества от традиционного изоляционизма в сторону принятия войны. Именно Липпман привлекает к этой работе Эдварда Бернейса, племянника и литературного агента Зигмунда Фрейда, и за несколько месяцев друзьям удается почти невозможное: с помощью изощренной пропаганды и красочного живописания вымышленных зверств немецкой армии в Бельгии, толкнуть общественное мнение Америки «в пучину массовой военной истерии»… Центральной идеологией мондиализма стал неолиберализм. (Под мондиализмом мы понимаем идею объединения мира под властью единого мирового правительства. Неолиберализм же есть экономическая составляющая идеологии мондиализма). Впервые термин неолиберализм прозвучал на встрече либеральных интеллектуалов, организованной в Париже в августе 1938 года, и собравшей европейских экономистов, враждебных всем формам вмешательства государства в экономическую жизнь. Встреча, проходившая под лозунгом: отстоять либеральную свободу от социализма, сталинизма, фашизма и прочих форм государственного принуждения и коллективизма, получила название «Коллоквиум Уолтера Липпмана». Формальным предметом встречи стало обсуждение книги Липпмана «Хорошее общество» (The Good Society, 1937) — своего рода манифеста, объявляющего коллективизм началом начал всякого греха, несвободы и тоталитаризма. При этом еще в конце Первой мировой войны Липпман, за кулисами Версальской конференции, участвует в создании англо-американского Института по международным отношениям, структуры (как и рождающийся в это же время Совет по международным отношениям, Council on Foreign Relations, CFR), призванной стать центром влияния финансовой элиты на англо-американскую политику. Это, фактически, первые, осевые структуры мондиализма и неолиберализма. К концу ХХ века результаты неолиберальных реформ по всему миру более чем впечатляющи. Совокупная величина состояния 358 богатейших людей мира (только по официальным данным, далеким, разумеется, от настоящего положения дел) сравнялась с совокупным доходом беднейшей части населения планеты (2,3 миллиарда человек). Мировая финансовая элита шаг за шагом приближалась к своей главной цели — победе идей мондиализма, уничтожению национальных государств, государственных границ и созданию мирового правительства, о чем прямо пишет один из их идеологов Збигнев Бжезинский. Ровно тем же целям служит и культурмарксизм.
Для продвижения неолиберальной революции необходимо поле, освобожденное от традиционных культур, традиционной морали, традиционных ценностей. В этом пункте мы вплотную подошли к главному смысловому стержню и содержанию революции шестидесятых. Однако прежде, чем перейти к непосредственным ее событиям и участникам, мы должны бросить взгляд на еще одну колыбель революции — историю американского троцкизма, из которого вышли многие смыслы и герои будущей (контркультурной) революции. Будучи основателем и руководителем собственной Социалистической Рабочей Партии, Макс Шахтман стоял у истоков IV-го (троцкистского) интернационала. К концу 30-х в числе учеников Шахтмана мы уже видим такие важные в мире неоконов фигуры как Ирвинг Кристол (Irving Kristol), член IV-го Интернационала 1940 года, и Джин Кирпатрик (Jeane Jordan Kirkpatrick) – также член Социалистической Рабочей Партии Шахтмана, в будущем – советник по Международной Политике в кабинете Рейгана. На рубеже 1939-40 гг. в среде радикального троцкизма происходит неожиданный поворот: Шахтман вместе с другим заметным троцкистским интеллектуалом, профессором Нью-йоркского университета Джеймсом Бернхэмом (выросшим в ирландской католической семье, но «совращенным» в троцкизм), заявляет о невозможности далее поддерживать СССР, выходит из IV-го Интернационала и СРП, уведя с собой около 40% ее членов, и, основав новую левую партию, объявляет о необходимости искать «третий путь» в левом движении. Джеймс Бернхэм заявляет, что теперь, когда СССР ведет империалистическую политику (пакт Молотова-Риббентропа, вторжение СССР в Польшу и Финляндию), необходимо отказать ему во всякой поддержке. И мечтательные взоры Шахтмана и К° обращаются к США как величайшему государству планеты, единственному, способному защитить евреев от Сталина и Гитлера. Так начинается новый путь перерождающегося троцкизма. К 1950 году Шахтман окончательно отвергает революционный социализм и перестает звать себя троцкистом. Встающего на путь праведный бывшего троцкиста привечает ЦРУ и влиятельные силы американского истеблишмента. Шахтман входит в более близкие контакты с левыми интеллектуалами, Дуайтом Макдональдом и группой Partisan Review, становясь своего рода точкой сборки Нью-Йоркских Интеллектуалов. Вместе с Шахтманом эволюционирует и Partisan Review, становясь все более антисталинским и антифашистским. В 1940-е гг. журнал начинает популяризировать фрейдизм и философов Франкфуртской школы, и, таким образом, обращается в подготовительный орган будущей контр-культурной революции.
В 1960-х Шахтман сближается с демократической партией. А в 1972 году, незадолго до своей смерти, уже как открытый антикоммунист и сторонник войны во Вьетнаме, поддерживает сенатора Генри «Скупи» Джексона, ястреба-демократа, большого друга Израиля и врага СССР. Сенатор Джексон становится вратами в большую политику для будущих неоконов. Дуглас Фейт, Абрам Шульски, Ричард Перл и Пол Вулфовиц начинают как помощники сенатора Джексона (все они займут важнейшие посты в администрации Буша). Джексон станет учителем будущих неоконов в большой политике. Кредо Джексона: с Советским Союзом надо не договариваться, Советский Союз необходимо разрушить – станет отныне главным кредо будущих неоконов. Итак, как некогда Лев Троцкий уплывал из Америки с открытым кредитом от Якоба Шиффа делать революцию в России, так теперь его бывшие последователи готовились к тому, чтобы совершить революцию в самих США, и торпедировать потерпевший неудачу эксперимент на Востоке. Столь резко изменившие свои идеологические установки бывшие троцкисты очевидно нуждались в новом философском обосновании своей борьбы. Им нужен был духовный учитель, взамен Маркса и Троцкого. И такого учителя они скоро обрели в лице эзотерического философа Лео Штрауса (Leo Strauss, 1899-1973). Этот человек до сих пор в различных кругах пользуется неоднозначной репутацией философа-злодея и «еврейского гитлера». И репутация эта связана именно с неоконами (за которыми даже укоренилась кличка леоконы, то есть последователи Лео Штрауса). Подобно ученикам Шахтмана, Штраус испытал ужас перед европейским фашизмом, и, особенно, гитлеризмом (в гитлеровском «арийстве» нет никакого внятного смысла кроме отрицания еврейства – его слова). А следом – отвращение к либеральной демократии, итогом которой, в сущности, и стал национал-социализм. Вывод Штрауса однозначен: Западную цивилизацию необходимо защитить от себя самой. Но каким образом? При том моральном разложении и гедонизме, к которым ведет либерализм, западные демократические режимы обречены. Спасти мир может «высшая истина», которая заключается ни в чем ином, как познании нигилистической сущности мира. Исходя из этой парадигмы, Штраус, во-первых, приходит к отрицанию демократии: массам ни в коем случае доверять нельзя, тем более доверять им какие бы то ни было «демократические» рычаги власти. А во-вторых, — к отрицанию либерализма: массам ни в коем случае нельзя давать разлагаться в гедонизме или гамлетовских сомнениях, как предполагает либеральная догма. «Политический порядок может быть стабильным только, если он объединен внешней угрозой».
Если же внешней угрозы не существует, ее следует сфабриковать. Ибо, каким же еще образом либеральной демократии ответить на вызов тоталитарных режимов? Демократии должны быть готовы к ответу, а, следовательно, массы нужно постоянно держать в тонусе, пугая их образом врага и готовя к большой войне. Необходимо вернуться к идеалам «благородной лжи» («noble lie»), без минимальной дозы которой не жизнеспособно никакое общество. Штраус не ограничивается даже этим и объявляет, что элита не связана никакими моральными обязательствами перед управляемым ею «безмолвным стадом». Ей все должно быть позволено в отношении вторых. Ее единственным приоритетом должно стать удержание власти и контроль над массами, чьими уздами и поводьями должны стать ложные ценности и идеалы, призванные предотвратить нежелательный ход событий. Штраус является также автором идеи конструктивного хаоса. «Тайная элита приходит к власти с помощью войн и революций. Чтобы удержать и обеспечить свою власть, ей нужен конструктивный (управляемый) хаос, направленный на подавление всех форм сопротивления», — говорит он. (Позднее его ученики, неоконы, придумают термин «созидательное разрушение» для оправдания бомбардировок ближневосточных городов и разрушения неугодных государств). Философ не говорил, кажется, ничего такого, что противоречило бы традиционной пуританской морали, вскормившей американское общество и американскую государственность. Учение Штрауса сводилось к тем же, в сущности, идеям и идеалам, которые проповедовал (или просто молча внедрял в жизнь) Жан Кальвин и его последователи-пуритане: мир делится на горстку избранных Богом (знаком избранности которых является материальное благополучие) и прочую массу отверженных. Как справедливо заметил крестный отец неоконсерватизма Ирвинг Кристолл: в отличие от всех прочих разновидностей правой идеи в США, неоконсерватизм является «отчетливо американской» идеологией, идеологией с «американской косточкой».
Профессор Дроне словами самого Штрауса так формулирует их квинтессенцию: «Есть несколько кругов учеников, и менее посвященные годятся, но для другой цели; своим же ближайшим ученикам передаем тонкости учения вне текста, в устной традиции, совсем почти тайно. Воспитываем несколько выпусков, все посвященные составляют как бы секту, помогают друг другу с карьерой, делая ее сами, держат в курсе учителя. Через несколько десятков лет «наши» без единого выстрела берут власть в самой сильной стране мира». Влияние неоконов, как (по сути) неотроцкистов на американский истеблишмент трудно переоценить. Даже республиканец Дж. Буш-младший, вроде бы далекий от левизны, в 2005 году призывает к глобальной демократической революции, в чем уподобляется левым глобалистам. Именно ее необходимостью он оправдывал интервенцию в Ираке, а также поддержку различных «цветных революций». Религия, философия, поэзия, даже политика обращены к сознанию, к сердцу, и потому — слишком сложны. Музыка обращена к самым древним, глубинным началам мира и человека, самым их расплавленным магмам, туда, где «есть только ритм», и где «только ритм и возможен»… Поп-хит мгновенно облетает земной шар, застревая в миллионах голов, навязывая себя миллионам языков. Музыка имеет мягкий гипнотический эффект, внушая человеку устойчивые эмоциональные состояния, которые при повторении легко возникают вновь. А эмоциональные привычки, в конце концов, становятся частью характера. Теодор Адорно был тем человеком, труды которого подготовили контркультурную революцию 1960-х. Поэтому взглянем на эту личность внимательнее. Теодор Адорно (Визенгрунд) родился 11 сентября 1903 году во Франкфурте-на-Майне. Во Франкфуртском университете изучал философию, музыковедение, психологию и социологию. Там же познакомился с Максом Хоркхаймером и Альбаном Бергом, учеником композитора-модерниста Арнольда Шенберга. Вернувшись во Франкфурт, он увлекся фрейдизмом и с 1928 г. уже активно сотрудничает с Хоркхаймером и институтом социальных исследований. Как ученик Шенберга и апологет «нововенской школы», Адорно был главным теоретиком «нового искусства» во Франкфуртской школе. Арнольд Шенберг (1874-1951) изобрел собственную систему «12-тональной музыки», отринув классическую, созданную старой церковной и традиционной европейской школой. То есть, отбросил классический семиступенный звукоряд, подчиненный власти доминанты, с его традиционными (минор и мажор) октавами, заменив их атональной двенадцатиступенной «серией», в которой все звуки оказались равны и равноправны. Это была поистине эпохальная революция!
Двенадцатитональная система Шенберга, которую маэстро назвал «додекафонией» (от греч. δώδεκα — двенадцать и греч. φωνή — звук), отрицала всякую иерархию, благозвучие и гармонию, признавая лишь абсолютное равноправие «серий» из «двенадцати между собой соотнесенных тонов». Грубо говоря, в рояле Шенберга больше не было ни октав, ни белых, ни черных клавиш — все звуки оказались равны. Что, несомненно, было весьма демократично. Очевидно, что коммунисту Адорно революция Шенберга пришлась по душе. Однако мысль его шла гораздо дальше мысли Шенберга, не оставившего никакой философской интерпретации своей системы. Двенадцатитоновая музыка, убеждал своего читателя Адорно, освобождала от принципа господства и подчинения. Фрагменты, диссонансы — это язык земного человека, изнемогающего от удручающей̆ бессмысленности бытия… Если прежняя музыка была «языком ангелов» и стремилась к «преображению страстей̆», то новая — становилась голосом «непросветленного страдания» маленького человека, каждой «страдающей единицы», ее боли и ужаса. Все же прежние иерархии, как не отвечающие стремлениям индивида, требовали, согласно Адорно, упразднения. Музыка в видении нашего философа оказывалась неким «социальным шифром: это единственная область, где человек может схватывать настоящее, настоящее, которое способно длиться. Поэтому именно музыке дано ломать застывшие формы, «разрушать законченность» общественного бытия, «взрывать» тот «затвердевший» социум, который есть лишь «кунсткамера, имитирующая жизнь». В США Адорно пишет вместе с Хоркхаймером, «Диалектику просвещения» — «самую черную книгу критической теории». Вся западная цивилизация (включая Римскую империю и христианство) объявлялась в этой книге клинической патологией и представала бесконечным процессом подавления личности и утраты индивидуальной свободы. Поскольку в тогдашних США издать такую откровенно антихристианскую книгу было невозможно, она вышла в Амстердаме в 1947-м, оставшись, впрочем, почти незамеченной. Однако на волне молодежной революции 60-х обрела вторую жизнь, активно распространяясь среди бунтующих студентов, а в 1969-м была, наконец, переиздана, став фактической программой студенческого движения и неомарксизма. В 1950 г. выходит «Авторитарная личность», книга, которой суждено было стать настоящим тараном в руках лево-либеральных сил в их компаниях по борьбе с «расовой дискриминацией» и прочими «предрассудками» американских правых. Адорно сводил всю сложность политических, исторических, социальных вопросов к чистому психологизму: «авторитарную личность» (т.е. фашиста) порождает традиционное воспитание авторитарной семьи, церкви и государства, подавляющих ее свободу и сексуальность.
Белым народам предлагалось разрушить все свои культурные, национальные, семейные связи и обратиться в низко-организованный сброд, а всевозможным маргиналам и меньшинствам (неграм, феминисткам, отщепенцам, евреям) принять бразды правления: перед нами фактически готовая к применению идеология хиппи или основы идеологии политкорректности, как мы ее знаем сегодня. Восстание детей против родителей, сексуальная свобода, пренебрежение социальным статусом, резко негативное отношение к патриотизму, гордости за свою расу, культуру, нацию, семью — все то, что получит яркое выражение в революции 60-х, будет уже ясно проговорено в «Авторитарной личности». Спросим далее: есть ли в мире Адорно, среди всех его воплей «непросветленного страдания», составляющих основной нарратив нескончаемого водопада текстов, что-либо устойчивое? Несомненно: это — страх перед «фашизмом», как первоисточник всех перманентных истерик. Ведь, — и этот ужасающий вывод он должен был неизбежно сделать — вся без исключения европейская культурная традиция порождает фашизм. Итак, если читать книги Адорно ввиду их совершенной вздорности нормальному человеку невозможно, определить их пульсирующую красной тревожной лампочкой «точку сборки» не составляет труда: это страх, порождающий ненависть к классической европейской культуре: католической церкви, римской империи, христианскому государству, традиционной семье, национальной организации, которые должны быть деконструированы раз и навсегда, чтобы «это не могло повториться». Деконструированы в том числе (и, может быть, в первую очередь) и с помощью новой авангардной музыки. Ведь если национал-социалистам удалось построить империю, вдохновляясь драматическими полотнами Вагнера, почему нельзя построить новый чудный мир, руководствуясь идеями Шенберга? Хаос «непросветленных» атомов – вот, в сущности, и все, что должно было остаться от большого взрыва классической культуры и цивилизации в мире, в котором одерживала победу новая эстетика. Впрочем, тотально деконструируя христианскую культуру и классическую традицию («язык ангелов»), Адорно, воспевает музыку модерна в лице родной для него «новой венской школы», которая дала не что иное как воссоздание «звуков божественного имени» и «воскрешение немых фигур божественного языка». Иными словами, упраздняя христианскую традицию с ее «спекулятивной триадой», Адорно тут же уносит громыхающую кавалькаду своей философии к представлениям Каббалы. Впрочем, для нашей «еврейской секты» (как едко окрестил Франкфуртскую школу известный иудей-традиционалист Гершом Шолем) это было скорее правилом, нежели исключением.
Вообще, мир наш странно устроен. Террориста взорвавшего бомбу в метро отлавливает полиция, осуждает общество и газеты. Террористу, закладывающему бомбу под все мироздание в целом, жмут руку президенты государств, которые он собирался снести с лица земли, а научные сообщества превозносят его как важного философа и гуманиста… Итак, к началу 60-х все было готово для контркультурного взрыва: подкоп совершен, взрывчатка заложена, провода подведены. Оставалось последнее: породить актуального философа, который мог бы духовно возглавить молодежную революцию (что и совершила Франкфуртская школа в лице Герберта Маркузе — интеллектуального знамени новых левых) и найти то, что могло бы объединить всех новых революционеров повсюду в мире. То есть, ту музыку, которая могла бы стать настоящим «социальным шифром» для всех детишек, решивших порвать с родительским миром, взрывая затвердевший социум, всю эту «кунсткамеру, имитирующую жизнь»: новую горячую музыку, которая стала бы последней бомбой, заложенной под этот мир. И, конечно, такая музыка не замедлила появиться…» (Можегов). Можно поспорить с Можеговым по отдельным вопросам (например, о современном звукоряде), но, в общем и целом, он прав. Современные люди уже привыкли к тому, что им говорят одни слова, а подозревают в них совсем другой смысл, чем он был заложен в них изначально. Другими словами, современные люди стали насквозь лицемерными. А что такое лицемерие? Согласно Википедии, лицемерие — моральное качество, состоящее в том, что заведомо безнравственным поступкам (совершаемым ради эгоистических интересов, по низменным мотивам и во имя антигуманных целей) приписываются псевдоморальный смысл, возвышенные мотивы и человеколюбивые цели. Автор редко полностью соглашается с определениями из Википедии, но в данном случае, лучше и не скажешь. По мнению Игоря Кона, лицемерие — это «отрицательное моральное качество, состоящее в том, что заведомо безнравственным поступкам (совершаемым ради эгоистических интересов) приписываются псевдоморальный смысл, возвышенные мотивы и человеколюбивые цели. Это понятие характеризует образ действий, с точки зрения соотношения его действительного социального и нравственного значения и того значения, которое ему пытаются придать. Лицемерие противоположно честности, искренности — качествам, в которых проявляется осознание и открытое выражение человеком подлинного смысла его действий» («Национальная философская энциклопедия», 1981).
А согласно Зигмунду Фрейду, культурное лицемерие — особое состояние, поддерживаемое обществом из-за присущего ему чувства неуверенности и потребности защитить свою очевидную лабильность запретом критики и обсуждения. Возникает из-за того, что общество требует осуществления высокого идеала нравственности от каждого своего члена, не заботясь, насколько трудно это дается. Вместе с тем оно не настолько богато и организованно, чтобы могло вознаграждать каждого в меру его отказа от удовлетворения влечений. Так что оно предоставляет самому индивиду решить вопрос, каким путем он может получить достаточную компенсацию за принесенную жертву, чтобы сохранить душевное равновесие. В общем, он вынужден психологически жить вне своих возможностей, ибо неудовлетворенные влечения заставляют ощущать требования культуры как постоянный гнет. Ощущение неудобства, дискомфорта и беспокойства, которое испытывают люди, когда их истинные и декларируемые эмоции не совпадают, легло в основу разработанной американским психологом Леоном Фестингером на основе психологических экспериментов теории когнитивного диссонанса. Одноименная книга принесла Фестингеру международную известность. Закон, выведенный Фестингером в этой книге, гласит: два элемента мышления находятся в диссонантных отношениях, если из одного из них следует противоречие другому, и это побуждает личность к поведению, сокращающему диссонанс. Пути преодоления диссонанса экспериментально изучены и описаны Фестингером в его последующих работах: «Факторы сдерживания и усиления: психология недостаточного поощрения» (Стэнфорд, «Конфликты, решение и диссонанс»). Лицемерие современных людей является основной причиной появления так называемых «двойных стандартов». Исследователи из Северо-Восточного университета Пьеркарло Вальдесоло и Дэвид ДеСтено определяют двойные стандарты как такую форму морального лицемерия, при которой собственные моральные проступки или моральные проступки группы, с которой человек себя идентифицирует, оцениваются в меньшей степени негативно, чем чужие.
Ученые выяснили, что эмоции тесно связаны с уровнем проявления двойных стандартов: вина снижает его, а гнев, напротив, повышает. Однако, причинным основанием для включения механизмов работы двойных стандартов, скорее всего, будет фундаментальная ошибка атрибуции: оценивая моральные проступки других, люди склонны приписывать им соответствующие личностные черты (аморальность, безнравственность и т. д.); когда же речь заходит об оценке собственных моральных проступков, люди исходят в своих суждениях из внешней, а не внутренней атрибуции, объясняя свое поведение уже не наличием диспозиций, но ситуацией, внешними обстоятельствами. В любом случае, все современные люди с удовольствием используют двойные стандарты, однако наиболее заметными они становятся в устах правителей. Чем лицемернее то или иное общество, тем сильнее там используются двойные стандарты, и тем ярче они наблюдаются у его правителей. На сегодняшний день наиболее лицемерной в нашем мире является Западная цивилизация, и именно там двойные стандарты используются чаще, чем где-либо еще. А правители Западных стран пошли даже дальше – они легко используют словосочетания типа «хайли-лайкли» (весьма вероятно), и считают их вполне достаточным основанием для того, чтобы наказывать другие страны за действия, которые те не делали. Другими словами, современный мир не только «слегка» лицемерен, он лицемерен настолько, что его впору назвать «этот безумный, безумный, безумный мир». Современные люди уже привыкли к термину «неолиберализм» (и в Википедии можно прочитать определение к данному термину), однако им пора привыкать еще к одному новому термину – неодемократия. И переводить этот термин следует не как новая демократия, а наоборот, как ее полное отсутствие.