Смена парадигмы развития — 2
Предлагаю Вашему вниманию статью Игоря Друзь, посвященную 30-летию распада СССР – «Отказ от империи стоит дорого». «Исполняется 30 лет со времени распада Союзного государства, состоявшего после так называемого путча ГКЧП. Также в августе исполнилось 107 лет с начала Первой мировой войны, переросшей в распад Российской империи. Огромные жертвы, духовный и материальный упадок, который был вызван развалом нашей Родины, заставляет нас еще раз задуматься о ценности единства Русского мира. Когда-то Гитлер желал понизить рождаемость на оккупированных землях славян. Для этого он, среди прочего, планировал, чтобы СМИ все время рассказывали русским, как дорого и хлопотно содержать детей, как хорошо и комфортно жить без них. А теперь у нас запущена информационная кампания насчет того, как дорого содержать империю, и как хорошо обходиться без нее. Причем эта кампания нередко проводится и как бы с патриотических позиций: «Россия-никому-ничего-не-должна!». «Если-вмешаемся-в-чужие-дела-то-наши-мальчики-будут-умирать», – и тому подобные манипулятивные слоганы. Также кукловоды пытаются внушить нам, как страшно дорого, мол, будет стоить поддержка русских сил в том же Казахстане, Закавказье, на Украине и т.д. Особенно забавно упоминание манипуляторами Украины, поскольку после Майдана РФ вынужденно потратила на строительство обходных коммуникаций, на обустройство усиленной границы и на многое другое такие чудовищные триллионы, что их десятой доли хватило бы для предотвращения Майдана и для постепенной интеграции Украины с Россией. И полно людей, увы, погибло, в том числе – граждан РФ, и конца-края мясорубке не видно. И это не говоря о том, что де факто оккупированная Украина стала настоящим тараном НАТО против России, что несет серьезную угрозу нашим южным границам. Однако есть еще одна страшилка, которой манипуляторы «с патриотических позиций» пытаются ужаснуть русских – это тема миграции. Что, мол, если мы возродим империю, то к нам сразу же повалят мигранты, да еще намного более массово, чем прежде. Вот что написал один мой знакомый в ФБ: «Замечено: больше всего тоскуют по развалу империи те граждане, которые при виде среднеазиатского гастарбайтера шипят и ругаются, мол, понаехали, рабочие места заняли, детей с собой понавезли, русскую речь во дворах не слышно… И тут же: ах, империю развалили, гады, как хорошо было». Ответ на провокацию прост: «Если бы не было распада, то азиаты и не рвались бы так в европейскую Россию.
В Российской империи (РИ) азиаты обычно жили в своих землях, входивших в состав государства. При этом, как известно, мигранты, оторванные от родной почвы и родовых связей, очень часто становятся преступниками, наркоманами, пьяницами. И несут горе и себе, и окружающим. Поэтому каждому лучше жить на своей земле. К тому же добрая половина Средней Азии – это русские южносибирские земли, где до коммунистов никаких среднеазиатов не проживало, а жили почти исключительно русские крестьяне да казаки. И, кстати, при царях остальная часть Средней Азии, где среднеазиаты присутствовали, успешно заселялась русскими, процент коих там от года к году повышался. Что и не мудрено, так как рождаемость у русских при империи была гораздо выше, чем у нерусских в целом и у среднеазиатов в частности. Это при коммунистах, которые занялись дехристианизацией, разрешили аборты и крайне облегчили процесс разводов, все стало ровным счетом наоборот. Со времен революции доля русских в стране (не говоря уж о Средней Азии) начала не повышаться, как это было до революции, но быстро снижаться, пока на момент краха СССР не упала с 70% до 50%. Кстати, то же можно и о Северном Кавказе сказать – по крайней мере, около половины тех территорий, где сейчас благодаря коммунистам и советской власти располагаются национальные республики, до революции занимались почти исключительно русскими, горцы жили почти исключительно в горах». Тогда «русско-патриотический» враг империи написал: «В РИ самолеты еще не летали и железных дорог было меньше. Только и всего. Вопрос чисто транспортный». Мой ответ: «Транспорта уже было более чем достаточно, и Транссиб заработал, и самолеты уже летали вовсю, и пароходы с автомобилями ходили. Транспортная инфраструктура Российской империи позволила даже провести массовое переселение русских крестьян в Сибирь и на Дальний Восток, причем они смогли увезти туда даже свой скот и имущество в специальных «столыпинских вагонах». Дело здесь абсолютно в другом: РИ сохраняла традиционный уклад азиатов (никак не предусматривающий покидания ими родного края ради жизни гастарбайтера в Питере или Москве). РИ не только позволяла им хранить свои лучшие традиции, но и планомерно повышала их уровень жизни на месте, быстро улучшала местную медицину, сельское хозяйство и промышленность, причем не в ущерб центральным губерниям России, как это делалось при СССР.
Между прочим, такая же ситуация сложилась и с Парижем, Амстердамом и Лондоном. Как только эти метрополии ушли из своих африканских и азиатских колоний, как маргинализовавшиеся после этого туземцы кинулись массово переезжать в Европу из своих резко обнищавших и погрузившихся в военные конфликты регионов. Если бы, не дай Бог, от России отделился Северный Кавказ, то сразу же не часть, а больше половины его населения мигрировала бы в центр России. Так что и на примере вопроса миграции четко видно: отказ от своих имперских владений стоит неизмеримо дороже, чем их содержание. Только империя должна быть настоящей империей, а не рыхлой советской конфедерацией полунезависимых республик с правом выхода, где РСФСР, УССР и БССР отводилась роль доноров. Вспоминается программная статья Ленина «К вопросу о национальностях или об «автономизации»», ставшая идеологической основой для строительства СССР. В ней Ленин, в частности, выражал свое желание дать огромные автономные права национальным республикам, чтобы «защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ». Верные ленинцы до конца исполнили его план. Сталин – тогдашний нарком по делам национальностей РСФСР – вторил Ленину, ругая «русское начало». Он, выступая в 1923 году на XII съезде, отметил, в частности, следующее: «…Во внутренней нашей жизни нарождается новая сила – великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации. Основная сила, тормозящая дело объединения республик в единый союз,– <…> это великорусский шовинизм. <…>. Не случайность и то, что господа сменовеховцы похваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроите, что великую идею великой России вы, большевики, восстановили, или вы ее, во всяком случае, восстановите… Основная опасность, отсюда проистекающая, – <…> у нас растет не по дням, а по часам великодержавный шовинизм, самый заскорузлый национализм, старающийся стереть все нерусское, собрать все нити управления вокруг русского начала <…>. Нужно понять, что если такая сила, как великорусский шовинизм расцветет пышным цветом и пойдет гулять, – никакого Союза Республик у нас не будет».
В этом плане интересны также материалы XXV съезда КПСС, который прошел в период «развитого социализма», но полностью продолжал национальную политику XII съезда РКП(б). Приведу один красноречивый отрывок из доклада председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина XXV съезду Коммунистической партии Советского Союза (1 марта 1976 года). Он показывает, что и спустя 43 года после XII съезда в сфере национальной политики партия продолжала двигаться ленинским курсом развития анклавов национал-коммунистического сепаратизма и накачки их ресурсами Центра. Можно долго анализировать материалы и данного съезда, но уже один только этот момент стенограммы характеризует его полностью: «В соответствии с ленинской национальной политикой партии будет обеспечен значительный подъем экономики всех союзных и автономных республик, экономических районов, автономных областей и национальных округов. На основе единства нашей плановой социалистической экономики и широкой инициативы республик в десятой пятилетке будет продолжаться дальнейшее выравнивание уровней их развития. Сейчас все наши союзные республики имеют высокоразвитую промышленность и крупное механизированное сельское хозяйство. Объединенные нерушимыми узами дружбы и братства, они располагают всем необходимым для дальнейшего прогресса во всех областях материального производства, науки и культуры. (Аплодисменты.)». Но конец – делу венец. Приведу цитату из доклада Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева на пленуме ЦК от 19 сентября 1989 года: «В политическом плане одним из важнейших итогов Октября и последующих социалистических преобразований явилось обретение народами России различных форм национальной государственности. Стоит, товарищи, вспомнить, что в царской России не было Украины, Белоруссии, Грузии, а были губернии Российской империи. Их народы не рассматривались как целостные нации, в них видели только подданных «его императорского величества». То же относится к другим народам Закавказья, народам Прибалтики, Молдавии. В Средней Азии положение было и того хуже… После революции шли в тесном переплетении сложные процессы консолидации наций, формирования их социалистической государственности…». Как видим, Горбачев восхваляет создание очагов сепаратизма в виде формирования нацреспублик Компартией. А Российскую империю, где не создавали национал-автономий с правом выхода, генсек хулит. Но спустя всего два года после его доклада история четко расставила точки над «i»: историческая Россия просуществовала неизмеримо дольше, чем «дружбонародный» СССР, рухнувший спустя ничтожное по историческим меркам время после своего создания.
Также Горбачев в своем докладе отметил следующее: «…. В результате целенаправленной политики ускоренного развития бывших национальных окраин во всех союзных республиках за годы Советской власти создана своя многоотраслевая индустрия, сблизились уровни социально-экономического развития. Если в 1926 году максимальный разрыв по производству промышленной продукции на душу населения между старыми промышленными районами и национальными окраинами достигал 38 раз, то в 1941 году он сократился до 4,1 раза, а в настоящее время составляет примерно 2,3 раза. В первые десятилетия Советской власти, ни о какой эквивалентности экономического обмена между республиками не могло быть и речи. <…> Основная тяжесть политики «выравнивания» легла тогда на плечи более развитых в экономическом отношении регионов, в первую очередь РСФСР и Украины…». Как видим, Генеральный секретарь откровенно признал, что национальные окраины развивались за счет РСФСР и Украины. Впрочем, в последние годы существования СССР это можно было видеть наглядно: огромное количество заброшенных русских и малороссийских деревень, полуразрушенные дороги и загибающиеся в безнадеге поселки – все это кидалось в глаза на фоне поднимавшейся за счет бюджета Средней Азии, Кавказа и, тем более, Прибалтики. Так что не имперское строительство накладно и опасно, а псевдоимперское» (Друзь, специально для «Столетия»). Автор этого сайта согласен с Друзем – именно борьба коммунистов с «великорусским шовинизмом» и являлась той «миной замедленного действия», которая впоследствии взорвалась и похоронила СССР. Однако и к развалу СССР он относится совершенно спокойно – история человечества предначертана, и раз СССР развалился, значит, так тому и быть — «все что ни делается, делается к лучшему». В любом случае, ни одна страна, ни одно человеческое общество не может повернуть вспять! В нашем мире были попытки «реставрации прошлого», но ни одна из них не привела к его возврату. Так что, хотите Вы того или нет, но появление на политической карте мира СССР-2 запрещено самой логикой построения нашего мира. И эта «логика» плевать хотела на Ваши «хотелки». Это Вы должны подстраивать их под логику, а не наоборот. А логика предельно проста – историю делают не отдельные люди, а народы (смотри предыдущую главу). А вот что по этому поводу думает Александр Проханов: «Мы уже живем в Пятой империи» (источник: https://nstarikov.ru/aleksandr-prohanov-my-uzhe-zhivjom-v-pjatoj-imperii-124983).
«Давайте начнем с вашего прихода в литературу. Вы как-то назвали самым первым своим успешным рассказом «Свадьбу», опубликованную в 1967 году. Как вам этот рассказ сегодня — с высоты писательского да и жизненного опыта? — Он вошел в самую первую мою книгу «Иду в путь мой», изданную в 1972 году с предисловием Юрия Трифонова. Это до сей поры моя самая любимая книга, я часто беру ее в руки и даже нюхаю, — мне кажется, она пахнет теми дуновениями начала 70-х. Есть там и один из первых моих рассказов — «Тимофей», о слепом человеке. Те, первые, мои работы были, возможно, наивными, но и очень искренними. Возможно, это лучшее из написанного мною за все годы — может быть, оттого, что написано это юным, верящим, обожающим и наивным сердцем. — Вы можете назвать Трифонова своим литературным учителем? Ведь это он рекомендовал вас в 1972 году в Союз писателей? — Я не могу назвать его учителем, потому что мы с ним обитаем на абсолютно разных творческих полюсах. Но он мой благодетель. Эта первая книга и появилась благодаря ему. Трифонов прочитал в «Литературной России» «Свадьбу», она показалась ему интересной, он навел обо мне справки и как-то позвонил: «Соберите все, что вами написано, я посмотрю». Принес я ему все свои рассказы, он передал их в издательство, написал к этой книге предисловие, и вот так родилась книга «Иду в путь мой». Первое время Трифонов опекал меня, но он был писателем «социальным», у него прекрасные социальные драмы, и все его изумительные повести пронизаны особой трифоновской печалью, и дым костра все время клубится на страницах его повестей. Но я занимался государством, это была моя тема. А Трифонов как-то сказал мне, что писатель должен заниматься не национальным, а социальным. И мы постепенно отдалились, Юрий Валентинович выбрал себе другого ученика — Владимира Маканина. Литературная критика, в те времена во многом тоже либеральная, обрадовалась, что у Трифонова появился такой преемник. Когда не стало Юрия Валентиновича, царствие ему небесное, эти люди писали, что, мол, «Трифонова нет, а есть Маканин». Со мной трифоновская энергия полилась по другому руслу — он увидел во мне художника, познакомил меня со многими писателями, и я ему очень благодарен. Кстати, в моем романе «ЦДЛ…» этот сюжет присутствует. — У каждого начинающего литератора есть писатель, которому он на первых порах подражает. Давайте угадаю — для вас это были Платонов и Набоков? — Тогда, в 60-е годы, было две эпидемии. Молодые писатели увлекались Хемингуэем и называли его не иначе как «старик Хэм».
Я был подвержен этому влиянию, и мои первые работы — эпигонство. Потом — тут вы угадали, — наступила пора Платонова. Он тоже всех очаровал, ворвавшись из-под спуда в русскую, советскую культуру, и подчинил себе, кажется, всех. Многие стали писать «под Платонова», некоторые так до конца и не избавились от этого. У меня был рассказ «Красная птица», он оказался настолько «платоновским», что, когда я принес его в «Литературную Россию», там стали наводить справки: нет ли, мол, у Проханова какого-то неизданного архива Платонова?.. Конечно, мне был интересен и Набоков, но он не оказался столь важным для меня как для художника. Я выжигал в себе эпигонство каленым железом. Знаете, это как наколки выжигают. Шрамы остались у меня до сих пор, но я выжег из себя и Хемингуэя, и Платонова, и Набокова. А помог мне в этом русский фольклор, у меня был такой «фольклорный» период, и моя первая книга «Иду в путь мой» пронизана фольклором. — В конце 60-х годов вы были корреспондентом «Литературной газеты». Какой вам запомнилась та, прежняя «Литературка»? — Как великая газета! Она состояла из двух больших блоков, задуманных Чаковским, — первая половина — социальная, а вторая — культурная. За счет этого удалось охватить огромные массы читателей. Это газета, которая готовила перестройку. Я был во многом чужд этим построениям, но для меня это интереснейший период жизни. Редакция посылала меня, кажется, во все горячие точки, как военный корреспондент я прошел шестнадцать войн, делал репортажи из Анголы, Мозамбика, Эфиопии, Никарагуа, Кампучии, Афганистана, с острова Даманский в 1969 году. — Насколько я помню, ваш репортаж с Даманского был одним из первых, где рассказывалось о подвиге наших пограничников? — Да, тогда получилось быстро переправить в газету репортаж. Это был первый мой бой и самая эффектная публикация в «Литературной газете». Пылающий остров, борьба, огонь, война. «Литературка» была изумительной газетой с изумительными людьми, там был прекрасный, тщательно подобранный коллектив. Чем-то та «Литературная газета» напоминает мне сегодняшнее «Эхо Москвы», и, хотя мы антиподы с Венедиктовым, я отдаю должное огромному таланту и энергии Алексея, он собрал прекрасную команду, которая кует железо и днем и ночью. «Литературная газета» собрала все самое интенсивное в ту пору, и эти люди действительно во многом подготовили плацдарм для перестройки. Для меня та «Литературная газета» почила в бозе в период радикальной «перестройки», когда ушел Чаковский, пришел Бурлацкий, и те, кто до сих пор посылал меня на всевозможные военные конфликты, вдруг стали обвинять меня в империализме и называть «человеком Генштаба». Это было ужасное ренегатство, я до сих пор не могу спокойно говорить об этом.
А с Чаковским мы встречались и после его ухода из газеты. Когда создавался «День», я пошел к Александру Борисовичу за советом. Он уже почти не видел, у него была онкология, и вскоре после той встречи его не стало. А тогда мы сидели в квартире в роскошном доме на Тверской, напротив памятника Юрию Долгорукому, пили виски, и Чаковский грустно сказал: «Мир сходит с ума, и у меня сошли с ума мои клетки». Его собственный внутренний распад он соотносил с распадом его мира. Потом он спросил меня: «Для кого вы делаете газету?» Я ответил, что хотел бы дать атлас современных идеологий, чтобы там могли публиковаться люди с самыми разными взглядами. Ну, как сейчас уважаемый мной Максим Замшев делает «Литературную газету», когда всем сестрам по серьгам, — тут и либералы, и консерваторы, и националисты, и пионеры, и пенсионеры. А Чаковский тогда сказал мне: «Газета должна кому-то служить, она должна стать пластом, представляющим взгляды либо партии, либо группы, она непременно должна быть идеологизированной, иначе и быть не может». Я это запомнил. И уже после нескольких номеров понял, что «газета для всех» — это иллюзия, и резко стал гэкачепистом. Первый номер вышел в начале января 1991 года, и вплоть до августа у меня печатались Бакланов, Черняев, Язов, Варенников, мы создали целый ансамбль. Потом Яковлев сказал, что «День» — штаб ГКЧП, а меня назвал «идеологом ГКЧП». Вот тогда я окончательно понял, что газета должна быть идеологизированной. — Не мешает журналистика писательству? В газете же — злоба дня, о вечном подумать некогда… — Мне это, наоборот, помогает как писателю. Многие литераторы добывают хлеб насущный не писательством, а каким-то неинтересным, порой даже противным для них трудом. А моя газета бросала меня в кризисы, в самые бурные события времени, и благодаря газете я увидел всю изнанку мира. Газета питала мои произведения, и даже мои первые рассказы были написаны второпях, по следам газетных репортажей. Газета помещала меня в самые острые, грозные и прекрасные ситуации. Я выхватывал эти взрывы и помещал их на страницы своих произведений. — А случались рискованные ситуации в горячих точках? — На войне не бывает неопасных мест, пулю можно поймать и в тылу, где бродят диверсанты. Для меня война — не романтика, а возможность увидеть человека в опасной ситуации, увидеть ценности, важные для человека. Я был с нашими офицерами, видел их работу и никогда не стыжусь того, что всегда был певцом русской армии, — это моя гордость, моя честь, моя жизнь, я всегда был и буду со своей армией.
— В девяностые «певец русской армии» звучало как ругательство. Ну, вы это знаете лучше меня. Ругали-то вас… — Да, такие времена были, но не надо обольщаться, они могут опять наступить. История России — история циклов, воспроизводящих предшествующее. Все может повториться. — Вы вполне могли бы считаться «чемпионом России» по количеству навешанных на вас ярлыков. Вас то хвалят за почти босхианских персонажей, то ругают за то, что вы не создали, по мнению тех же критиков, запоминающегося положительного героя. Как вы вообще относитесь к критике? — Плохо отношусь. Она мне не нравится, она меня травмирует, поэтому практически не читаю критических работ о себе, тем более я знаю, что меня совершенно сознательно демонизируют. После 1991 года, когда победили либералы, они закрыли все, что было связано с советским. У них были уже другие кумиры и другие ценности. Чего стоит одна только Наталья Иванова, поставившая своей целью истребление всего советского. Я вкусил всю «сладость» либеральной критики, это была работа на уничтожение. Но потом случился прорыв: в 2002 году вышел роман «Господин Гексоген», получивший премию «Национальный бестселлер». Я до сих пор не совсем понимаю, что тогда произошло, но книга произвела фурор, она стала модной, о ней говорили, ее читали, кажется, все — от Березовского до завзятых либералов, и я тогда прорвал блокаду, вкусил славу. Я и в советское время считался известным писателем, у меня были награды, большие литературные премии, общественное признание. А после 1991 года все рухнуло, я оказался в «темнице», из которой меня и вывел «Господин Гексоген». Какое-то время я погулял на свободе, а потом меня опять «замуровали». В биографической книге Льва Данилкина «Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова» есть персонаж, который меня ругает, называет «мракобесом». Его спрашивают: «А вы читали Проханова?» Он отвечает: «Нет, не читал». То есть, читать не читал, но ругает… Репутация — тяжелая вещь, она идет впереди человека. Я и сегодня живу в коконе, куда меня поместили, и от этого страдаю, хотя это и не мешает работать, думать, творить.
— Ваш «Сон о Кабуле» и читается на одном дыхании, и написан, кажется, тоже на одном дыхании. — Она написана «на двух дыханиях», по следам афганской войны, ее напечатали в «Роман-газете» миллионным тиражом. Тогда название было другое — «Деревце в центре Кабула». А второй, уже послевоенный вариант назывался «Сон о Кабуле», так что книга эта состоит из двух пластов, из двух «дыханий». — Не на этом ли деревце в центре Кабула повесили преданного Горбачевым Наджибуллу? В этом смысле книга оказалась пророческой. Если уж продолжать ряд «преданных», можно вспомнить и Милошевича или Саддама Хусейна. Вы хорошо знали этих людей, общались с ними. Какими они были? — Власть и человек у власти не поддаются категориям «хороший» или «плохой». Эти люди оказались сильными властителями, но были ли хорошими людьми?.. У Хусейна — репутация кровавого диктатора, Милошевича многие сербы после войны называли предателем. Мне было интересно с ними общаться, я считал большой удачей видеть олицетворенную политику. Они, конечно, были очень разные, я видел их и в минуты печали, и в минуты торжества, и перед падением. Это были яркие люди, они создавали свои империи, большие или малые. — В 2012 году у вас вышла книга «Поступь русской победы», написанная в необычном для вас жанре. История России у вас предстает как история «четырех империй»: Киево-Новгородская Русь, Московское царство, Российская империя Романовых, Сталинская империя. Какой окажется Пятая империя, которая, как вы утверждаете, возрождается нынче на Руси? — Мы уже живем в этой Пятой империи и сегодня проходим первую ее стадию. Россия, даже потеряв окраины, остается симфонией этносов, пространств, культур, с имперским народом, который складывается из всех народов. Конечно, Россия — это империя. Она несет в себе черты усеченной, но прежней империи и имеет тенденцию к восстановлению своих традиционных форм и границ. Пятая империя — это Россия, восстанавливающаяся мучительно, но неуклонно. — У вас есть и романы, и повести, и очерки, и эссе. А какой жанр — любимый? — Самый любимый жанр — передовицы в газете «День», когда я сражался с ельцинизмом. Это был маленький плацдарм, очень концентрированный, выработанное тогда мышление позже переродилось в большие тексты. Помню, мы с группой писателей ездили в Чечню, с нами был Владимир Васильевич Карпов, писатель, фронтовик, герой. В Ханкале выдалась звездная ночь, мы стояли у вертолета, на концах его винтов блестели габаритные огни. Когда винты вращались, появлялся сверкающий круг. Мы смотрели на этот круг как завороженные, и Карпов вдруг сказал мне: «Ты возьми свои прекрасные передовицы да переведи это в прозу». Я так и сделал. Поэтому совершенно серьезно говорю: газетные передовицы — моя школа, я люблю этот жанр.
— Мне не раз доводилось быть свидетелем споров на тему «в каком стиле пишет Проханов». Кто-то говорит, что это соцреализм, другой твердит, что это постмодернизм, третий настаивает на русском космизме, четвертый считает вас «метафорическим публицистом», пятый — сюрреалистом, а Юрий Поляков называет «постмодернистом по эстетике и имперским писателем — по идеологии». — Думаю, ближе всех к истине Поляков. Я пользуюсь приемами, которыми наградила меня последняя волна советской русской литературы, тем же приемом сюрреалистических смещений пользовались Гоголь, Достоевский, Набоков. Не считаю постмодернизм бранным словом, в постмодернизме, в каждом его осколке, есть нерв предшествующих литературных культов и культур. А по идеологии я, конечно же, имперский метафизик. — Однажды вы назвали Солженицына идеологически одиноким человеком и сказали, что «он умер не в ощущении выполненного долга». Но Солженицын не был человеком власти, хотя он властвовал над многими умами. Кто же он? Вы же не назовете Александра Исаевича либералом, клерикалом, монархистом или, упаси боже, коммунистом. Его и советским назвать трудно, равно как и имперским. — Скорее всего, он русский патриотический либерал, или, если хотите, патриот-либерал. Многое роднит его с Ильиным. Это как раз тот тип русского мыслителя, который родился из русского земства. Он напитан русской культурой, русской традицией, окреп в испытаниях революции и послереволюционного времени, сложился в нечто важное, существенное и очень малоприсутствующее в обществе, и потому Солженицыных в России много не возникло. Да, были «шестидесятники», — но это, скорее, «люди Трифонова», они занимались социальным, а не национальным. Солженицын занимался и социальным, и национальным. В душе он — глубоко русский человек, выброшенный из русского контекста. А ХХ век был русским веком, при всем том, что камуфлировался, маскировался под советское и идеологическое. Солженицын вырос из советского — и остался русским. Это и обрекало его на идеологическое, а может, и на психологическое одиночество. Его мученичество и жертвенность, а с другой стороны, его пафос, гордыня и честолюбие, иногда доходившие до чего-то истерического, — это все результат его странности и его одиночества. Солженицына подхватили и начали его лепить да кроить по своему усмотрению либералы, патриоты и даже ненавидящие его коммунисты. Но все они промахивались. Ядро Солженицына — в земстве, а не в революции, и даже не в декабристах или либералах-западниках вроде Чаадаева. Он вырос из русского земства. Конечно, это трагическая фигура. ХХ век вообще — трагический, в нем не оставалось «нетрагических» людей. И в этом смысле Солженицын трагичен, но не более и не менее, чем многие из нас, — и те, кто выжил, и те, кто погиб.
— Вы как-то сказали: «Сострадание иногда сильнее страдания. Потому что ты помещаешь себя в оболочку мучающегося человека и таким образом принимаешь на себя его муки». Русский писатель должен быть «сострадальцем»? — Писатель никем не должен быть. Он никому и ничем не обязан, он какой есть — такой и есть. И хорошо, что он остается вне контекстов, вне норм, ему просто противопоказано вписываться в заложенные кем-то рамки. Иначе это уже не писатель, а писарь. Да, в русской литературной традиции есть писатели-сострадальцы. Они мучаются несовершенством бытия, видят, как в несовершенном бытие мучается человек, и желают исправить это несовершенство, чтобы человек был счастлив. Сила нашей литературы в том и состоит, что она на свой лад проповедует русскую мечту, и в этом смысле русский писатель — всегда в той или иной мере сострадалец. — Вас, Александр Андреевич, уж никак нельзя считать обделенным самыми высокими наградами и престижными премиями. А какая из них вам особенно дорога? — Самая дорогая моя литературная премия — это та пуля, которая пролетела у моего виска в Афганистане. — А правда, что один из ваших предков был молоканским богословом? — Да, мой дед Александр Степанович Проханов действительно был авторитетным молоканским богословом, и, кстати, он приходился родным братом Ивану Степановичу Проханову, основателю и главе Всероссийского союза евангельских христиан и вице-президенту Всемирного баптистского альянса. До сих пор Иван Степанович остается культовым персонажем в современных баптистских кругах, они за меня молятся, поздравляют с праздниками, однажды даже пригласили в свое собрание, и я там произносил речь, конечно, не назидательную». На этом и закончим.