Циклы Кондратьева
Предлагаю Вашему вниманию статью Макогоненко (Харламп Лебядкин II) — «Между пальцами мир может просочиться навсегда». «Да, забыл предупредить — серфингистам и сетевым пофигистам не читать категорически — ОЧЕНЬ много букоффф … В докладе А. Фурсова далеко не со всем можно согласиться. Но это пока наиболее подробно проработанное из всего, что попадалось на барахолке Рунета. «МИР, КОТОРЫЙ МЫ ПОКИДАЕМ, МИР, В КОТОРЫЙ МЫ ВСТУПАЕМ И МИР МЕЖДУ НИМИ» (Андрей Фурсов). Доклад Фурсова, действительно очень объемный, а потому, придется разбить его на несколько частей. Итак, начнем. «Выход из кризиса предполагает создание нового знания, принципиально новых дисциплин (или эпистемологических программ), с новыми методологиями и новыми предметами исследования. Нам предстоит в короткий срок (время не ждет) разработать адекватную теорию капитализма как частный случай теории социальных систем, методологически построенной на отрицании, прежде всего, наследия буржуазного XIX в.: триады «экономика – социология – политическая наука». Это тот путь критики политической экономии, которым двинулся Маркс в работе над «Капиталом» и который он так и не прошел до конца, а марксисты, за редчайшими и не делающими погоды исключениями, вообще с него свернули. На основе этой теории нам предстоит переосмыслить многое в вопросе о соотношении субъекта и системы, «проектно-сознательного» и «естественного» в истории, прежде всего – в ее переломные эпохи, когда проект и решения небольшой группы «весят» не меньше, чем массовый порыв. Нам предстоит ревизия всей геокультуры Просвещения и многих христианских идей, особенно всего того, что касается биологии, «природной природы» человека в различных ее измерениях. А для этого надо будет всерьез покопаться в античной философии. Разумеется, это легче сказать, чем сделать, но другого выхода нет. Именно создание нового знания, в центре которого – Великий перелом XXI в., формирование «зловещего интеллектуального превосходства» (Карл Поланьи) над противником, и есть передовая линия фронта в борьбе за выход из кризиса максимального числа людей в минимальные сроки. За более эгалитарный и справедливый мир, нежели капиталистический или какое-либо новое издание неорабовладения в виде глобофашистского кастового строя, освященного неоиудаизмом (синтез, а то и просто смесь протестантизма, иудаизма и масонских идей) или оккультизмом. Капитал(изм) и Модерн – схватка скелетов над пропастью? События одной из самых важных книг ХХ в. – «Властелина колец» – Джона Роналда Ройла Толкина происходят в конце Третьей Эпохи Среднеземья. Эта метафора как нельзя лучше подходит к нашей нынешней ситуации, представляется ее символом.
Мы оказались у конца Третьей Эпохи не в одном отношении, а сразу в нескольких, концы нескольких эпох наложились друг на друга. Если брать европейскую ветвь развития, то Современность (Модерн), в самом конце которой мы живем, в чем-то уже перейдя за ее грань, – третья эпоха после Античности и Средневековья. Марксист может поменять эпохи на формации: рабовладение, феодализм, капитализм. Если уменьшить масштаб до отдельно взятой капиталистической системы, то мы получим три эпохи: Старый Порядок 1600–1789 гг.; «субстанциальный капитализм» «длинного» (до 1914 г.) XIX в. и «функциональный капитализм» с буйством функции капитала в виде авторитаризма, тоталитаризма и коммунизма, а также связанных с ними движений и структур – этих Колоссов Паники «короткого века» (до 1991 г., а, точнее, до хронологической черты 1979–1991 гг.). В геоэкономической и геополитической плоскости мы тоже получаем три эпохи соответственно трем циклам накопления капитала – голландскому, британскому и американскому – и трем гегемониям в мировой политике – голландской (пик 1618–1652 гг.), британской (1815–1871 гг.), американской (с 1945 г.). Если перейти от истории капиталистической системы к русской истории, то и здесь мы увидим «три эпохи, три составные части», которые, кстати, четко коррелируют с циклами накопления/гегемониями Голландии, Великобритании и США и представляют собой, по сути, альтернативные циклы накопления, но не капитала, а власти и евразийской (гиперконтинентальной) гегемонии: Московское царство (московское самодержавие), Петербургская империя (петербургское самодержавие), СССР (исторический коммунизм). Советский коммунизм, являясь системным антикапитализмом в мировой системе, был реальным русским Модерном, реальной русской Современностью, конец которой совпал (могло ли быть иначе?) с концом Современности, Модерна в целом. Но быть может, мы сгущаем краски? Действительно, о конце Модерна, о постмодерне пишут уже несколько десятилетий, но, возможно, это всего лишь пустые страхи, «шорох, больше ничего» (Эдгар По), особенно если учесть несерьезность и убожество того, что претендует на роль сменщика Модерна – постмодернизма.
Тем не менее все больше людей со все большей остротой ощущают: в последние десятилетия с миром что-то произошло; что-то бесповоротно изменилось; знакомый мир почти исчез; наука об обществе изучает не столько сегодняшний мир, сколько – по инерции – мир вчерашний; гуманитарное и обществоведческое образование представляют студенту в большей мере картину того мира, который уже ушел. Мир меняется быстрее, чем наука в ее нынешнем состоянии способна это уловить. У данного разрыва, кстати, нарастающего, три причины. Во-первых, мир действительно меняется с ускорением. Во-вторых, в современном мире немало влиятельных и могущественных сил, заинтересованных в сокрытии сути и направленности происходящих в нем процессов и успешно камуфлирующих реальность. В-третьих, мы до сих пор, хотя эпоха уже почти закончилась, плохо представляем себе ее суть, только сейчас начиная кое-что понимать – «Сова Минервы вылетает в сумерки» . Чтобы понять суть новой эпохи или хотя бы приблизиться к пониманию того, что грядет, надо прежде всего определить, что уходит и почему. В нашем контексте это означает определить базовые составляющие Модерна, эпоху его «прощального поклона», а заодно «прощального поклона» капитализма, которую мы переживаем. Собственно, мы уже покинули старый мир, но еще не вступили в новый – сегодня мы живем между мирами, в «in — between — world» , как сказали бы англосаксы, на хроно-водоразделе. Наблюдателю, историку социальных систем такая ситуация предоставляет фантастические возможности: еще не совсем ушло прошлое и уже видно будущее, их можно сочленять, фиксируя связь времен. У ситуации меж эпох есть еще один аспект: «В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно проясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого» (Надежда Мандельштам. Вторая книга). Поймаем этот момент и посмотрим на будущее сквозь призму тенденций развития капиталистической системы в эпоху Модерна (1789–1991 гг.), ведь каждая новая система возникает как снятие противоречий прежней, как преемственность-через-разрыв, новые системы не возникают путем простой филиации из старых. Современное (modern) общество и капсистема не исключения, и многое в посткапиталистической, постсовременной системе можно понять из логики развития их предшественницы. Сквозь призму тенденций развития капсистемы эпохи Модерна, сошедшихся в одну точку, точку бифуркации (по-видимому, 1975–2025 гг.) – это и есть миг-вечность, мир между прошлым и будущим, попытаемся заглянуть в будущее, которое приходит как кризис-матрешка и поразмышлять о природе этого кризиса.
Кому-то предложенный анализ может показаться тем, что Станислав Лем назвал «черновидением». По этому поводу у меня вопрос: что лучше – готовиться к худшему или существовать в соответствии с «синдромом Сидония Аполлинария» – римлянина, жившего накануне разрушения Рима варварами и, тем не менее, близоруко рисовавшего в своих письмах друзьям благостную картину жизни в канун гибели своей цивилизации. Думаю, что правилом должно быть римское же изречение – praemonitus praemunitus (кто предупрежден, тот вооружен). Я буду рад ошибиться в своих прогнозах. В то же время именно ясное, без иллюзий видение мира – мужество знать – есть необходимое условие мужества быть. Современное (в строгом смысле) общество сложилось в 1789–1848 гг., в «эпоху революций» (Эрик Хобсбоум), а окончательный в своих основных чертах вид Модерн приобрел в «длинные пятидесятые» (1848–1867 гг.), «зажатые» между «Манифестом Коммунистической партии» и европейской революцией 1848 г., с одной стороны, и первым томом «Капитала» и японской реставрацией Мэйдзи, с другой. На этом фундаменте выросли такие его «составляющие» как индустриальная система производства, нация-государство, средний и рабочий классы (не говоря о прогрессистских идеологии и геокультуре в целом, науке об обществе, образовании – эти сюжеты находятся за пределами наших размышлений, которые сегодня приходят и уже пришли в упадок, и именно на этих руинах будет строиться будущее – если оно будет. Индустриальная система производительных сил (далее – ИСПС) сформировалась в 1780–1840-е годы в Великобритании, а затем, во второй половине XIX оформилась в Германии, Франции, России и США. По своей сути, ИСПС означает господство искусственно созданных производительных сил над природными производительными силами. Не путать с географическим фактором. И, как следствие, овеществленного труда над живым – именно последнее делает ненужным внеэкономический характер производственных отношений (отчуждение воли) и превращает последние в экономические, в обмен рабочей силы на капитал. По сути вся эпоха Модерна – это эпоха постепенной индустриализации мировой системы, которая повлекла за собой соответствующие социальные и политические изменения и последствия.
ИСПС нуждалась не просто в многочисленном рабочем классе, но в рабочем классе, интегрированном в систему. В первой половине XIX в. низы не были интегрированы в систему, напротив, поляризация в обществе, его разъединение достигли опасной стадии, которую Бенджамин Дизраэли охарактеризовал как ситуацию «двух наций». Низы именовались не иначе как «опасными классами» (dangerous classes, des classes dangereux) и их интеграция в систему стала вопросом ее дальнейшего развития. «Одомашнивание» опасных классов и интеграция их в систему в качестве трудящихся развивались по нескольким линиям – предоставление права голосовать, легализация профсоюзов, улучшение материального положения (чаще всего за счет эксплуатации колоний и полуколоний). Бесспорно, право голоса и организации усиливало позиции рабочего класса, но – внутри системы и по ее правилам. Вплоть до 1970-х годов, потому что начавшаяся научно-техническая революция (НТР) создала условия для изменения положения рабочего класса к худшему и, более того, создала материальную базу для финала капитализма как системы. Для того чтобы лучше понять суть, необходим краткий экскурс в области теории. У каждой общественной системы есть ее социальное «тело», субстанция, обладающая некими функциями, атрибутами. Чем примитивнее социальная система, чем больше общество зависит от природы, чем больше природные факторы производства господствуют над искусственными, а живой труд – над овеществленным, как это имеет место в «докапиталистических» обществах, тем более простыми и менее острыми являются эти противоречия, тем больше функция «утоплена» в субстанции, тем меньше ее автономия. Субстанция – это прежде всего материальное производство в узком смысле слова (действительный процесс производства), те отношения, которые возникают непосредственно внутри него или непосредственно по его поводу, например в ходе распределения факторов производства (собственность). Функция (или функции) – это те отношения, которые складываются не внутри субстанции и не непосредственно по ее поводу, а вне ее и опосредованно. Так, они могут опосредовать распределение факторов производства, т.е. отношения по поводу субстанции, выступая их более или менее активным атрибутом. И чем сложнее, многосоставнее и развитее субстанция, тем больше функций, тем больше и очевиднее несовпадение с ней, тем они автономнее; функции – это управление («государство»), регуляция социального поведения («политика»), коммуникации; у функций – свои структуры и формы организации, как и у субстанции. Чем сложнее и развитее социальная система, тем менее абсолютна и непроходима грань между ее субстанциональными и функциональными аспектами. Особенно это проявляется в сфере производственных отношений (Фурсов А.И. Колокола Истории. – М., 1996. – С. 21–62; его же: По ком звонят Колокола Истории: капитализм и коммунизм в ХХ в. // Русский исторический журнал. – М., 1999. – Т. II, № 1. – С. 377–403).
Противоречие между социальными субстанцией и функцией (а также содержанием и формой) достигает максимальной остроты именно при капитализме, когда экономические отношения становятся системообразующими производственными, социальное насилие содержательно обособляется из сферы производственных отношений, превращаясь в государство (т.е. state – не путать с патримониями) и возникают формы, регулирующие неэкономические отношения индивидов и групп (политика). Кроме того, при капитализме функционально (но только функционально) снимается противоречие между отношениями производства и обмена – эксплуатация осуществляется как обмен рабочей силы на овеществленный труд («капитал»). Функциональные качества производственных отношений при капитализме существенным образом отличают эту систему от «докапиталистических». Производственные отношения рабовладельческого или феодального обществ, представляющие собой отчуждение воли трудящегося, т.е. превращение его полностью или частично в «говорящее орудие», в некую природную субстанцию, несут на себе большой субстанциальный отпечаток. Они сконструированы так и для того, чтобы функцию превращать в субстанцию, чтобы натурализовать общественные отношения по поводу присвоения природы. Капитализм, напротив, стартует с высокого уровня функционализации производственных отношений. Это – его начало. Логическим концом капитализма должна быть (и может быть) только стремящаяся к полноте функционализация («дематериализация») производительных сил, по крайней мере, их главных сегментов. Это соответствует функционализации как макрозакону развития производительных сил капитализма. Итак, налицо, во-первых, факт несовпадения субстанции и функции в капсистеме; во-вторых, острейшее противоречие между ними как двигатель этой системы. Противоречие это нарастало и обострялось по мере развития капитализма. В последней трети XIX в. ИСПС не только оформилась как таковая, но благодаря этому факту, а также – в не меньшей степени а) подъему и растущей автономизации финансового капитала (победоносная фаза – 1870–1920-е годы); б) резко обострившегося в условиях упадка британской гегемонии государственно-политического соперничества на мировой арене; в) подъема социалистических движений (по сути это три «угла» одного треугольника) – потребовали такой степени развитости и автономии функциональных аспектов капитала, которые выходили за рамки организации материального производства, превышали возможности существующих организационных форм, как производства, так и политики, потребовали изменений в отношениях между ними.
Ни в то конкретное время, ни даже в рамках индустриального производства как исторического типа эти проблемы на уровне организации самого производства решить было невозможно. Для этого нужен был прорыв в постиндустриальный мир, но до этого оставался целый век. К тому же индустриальная система материального производства далеко еще не исчерпала свои технико-производственные возможности – у нее тоже был век в запасе. Исчерпано было другое: прежде всего – формы социальной организации и регуляции производственных и, что не менее, а быть может, и более важно, – внепроизводственных процессов, возникшие в раннеиндустриальную эпоху и не соответствовавшие ситуации конца XIX в. Нужны были новые формы социальной организации, которые должны были решить двойную задачу: зафиксировать торжество функции капитала, не разрушая при этом систему, а напротив, укрепляя ее, и подавляя стихийные формы и движения, связанные с функцией. В реальности капсистемы это авторитаризм (господство функции над субстанцией – государства над гражданским обществом – в сфере политики) и тоталитаризм (то же господство, но уже не только в сфере политики, но также в идеологии и отчасти экономике). Впрочем, решить двойную задачу, оставаясь в рамках капитализма, не получалось – одна часть решалась иногда за счет другой, функция укреплялась за счет и посредством уничтожения субстанции, но это означало выход за рамки капитализма и создание коммунистического социума. В любом случае почти весь ХХ век функция капитала в своих положительных и отрицательных формах («Колоссы Паники») сотрясала капсистему с ее «материально-субстанциальными» производительными силами, и эти потрясения, помимо прочего, выступали мощнейшим двигателем развития капитализма. Все изменилось с НТР. НТР – терминатор капитализма? В чем суть НТР, ее главный результат? В результате НТР «нематериальные», невещественные, т.е. информационные факторы производства стали играть господствующую роль по отношению к вещественным в рамках материального производства. Разумеется, они не отменили ни само это производство, ни ИСПС, но изменили субординацию элементов, резко увеличив значение и стоимость «нематериального» по отношению к «материальному» и надстроив над индустриальной системой новую – не постиндустриальную, а гипериндустриальную. Сами производительные силы капитализма, точнее, их главный, определяющий элемент утратил субстанциальный характер и стал «чистой функцией», «отражением материи». Произошла функционализация производительных сил, т.е. субстанции; противоречие «субстанция – функция» – базовое противоречие капитализма, его мотор, двигатель – по сути, снято или, по меньшей мере, затухает. Но вместе с ним не может не затухать и сам капитализм.
Вопреки Марксу, считавшему, что система гибнет тогда, когда максимально обостряются ее базовые противоречия (для него это было противоречие между производительными силами и производственными отношениями), система умирает тогда, когда затухает, вырабатывается ее базовое, системообразующее противоречие, когда она в своем развитии решает, снимает это противоречие и таким образом реализует свою социогенетическую программу. Обострение системных противоречий приводит к внутрисистемному, т.е. структурному кризису, когда на место одной структуры революционно-военным путем приходит новая структура. К системному кризису приводит затухание базового противоречия, которое, как правило, сопровождается не столько взрывом, сколько всхлипом – vixerunt. Внешне выработанность капитализма как системы проявляется по-разному. Это и снижение мировой нормы прибыли, и кризис глобальной финансовой системы (приобретение финансовой системой глобального характера на основе революции в сфере коммуникаций – еще один весьма важный показатель уже производственно-технологического, а не просто политического, «внеэкономического» господства функции над субстанцией) и кризис нации-государства, речь о котором пойдет ниже. Но есть один очевидный пример, демонстрирующий проблемы функционирования субстанции – индустриальных производительных сил, основанной на них экономики. Это Кондратьевские циклы (волны). Как известно, циклы эти стартовали в 1780-е годы. Каждый цикл длится 50–60 лет и делится на две волны – повышательную (А-Кондратьев) и понижательную (Б-Кондратьев); упрощенно говоря, первая волна – это подъем экономики, вторая – спад. Сам Николай Кондратьев в своем знаменитом докладе 1926 г. «Большие циклы конъюнктуры» зафиксировал три волны: 1780–1844/51 гг. (с переломом в 1810–1817 гг.); 1844/51–1896 гг. (с переломом в 1870–1875 гг.) и начавшуюся в 1890 г. (с переломом в 1914–1920 гг.). В 1945 г. начался новый цикл, повышательная волна которого окончилась в 1968/73 гг., после чего начался спад, т.е. понижательная волна. Ее окончания ожидали в 1990-е годы, но этого не произошло; целого ряда крайне негативных для капсистемы явлений удалось избежать за счет распада СССР, а затем в 1990-е годы путем выкачивания легальным и нелегальным путем средств из РФ. Однако даже в таких условиях кризисные явления продолжают нарастать, налицо сбой в циклах. В чем дело? Кондратьевская схема ошибочна? Думаю, дело в другом. Старт кондратьевских циклов не случайно зафиксирован в 1780-е годы – с началом промышленной революции и становлением ИСПС. Должны ли эти циклы сохраниться в гипериндустриальной экономике? Нет, и те аномалии, которые мы наблюдаем уже в течение двадцати лет, говорят о «поломке», точнее, о завершении этих циклов как следствии завершения индустриальной эпохи, Модерна и – в силу выработанности в эпоху Модерна центрального противоречия капсистемы – близящегося конца последней.
Можно сказать, что Современность стесала базовое противоречие капитализма как системы и, пожалуй, с наибольшей очевидностью это проявилось в том, что происходит в последние десятилетия с феноменом государства вообще и нацией-государством в частности. Государство (state) есть прежде всего сфера социального насилия, выделившаяся из производственных отношений. В «докапиталистических» обществах в силу того, что производственные отношения носят внеэкономический характер (отчуждаются природные факторы производства – тело человека, земля, а, следовательно, его воля), социальное насилие встроено в производственные отношения. А, следовательно, никакого особого постоянного института для реализации социального насилия не нужно. Ситуация стала меняться с разложением феодализма (не говоря уже о генезисе капитализма), когда производственные отношения стали экономическими (главное – не отчуждение воли, а присвоение рабочей силы путем обмена ее на овеществленный труд) и сами по себе перестали гарантировать социальный контроль, т.е. социальное принуждение/насилие. В связи с этим возник запрос на орган или институт, который выполнял бы эту функцию. Потребность эта многократно усиливалась социальными конфликтами, усиливающимся давлением низов на верхи в течение последней четверти XIV в., всего XV в. и начала XVI в. Первоначально государство и капитал были продуктами разложения феодализма, и в постфеодальном, но еще не буржуазном обществе Старого Порядка XVII – XVIII вв., развивались как бы параллельно, хотя постепенно сближались, коэволюционировали. Однако постепенно связь между ними становилась теснее и прочнее и уже в форме полицейско-меркантилистского государства конца XVII – первой половины XVIII в. оказалась весьма тесной. При этом довольно длительное время государство в его различных ранних формах (княжеское, монархическое, территориальное, полицейско-меркантилистское) и связанные с ним господствующие группы доминировали над капиталом и связанными с ним группами. Конец такому состоянию дел положила эпоха революций (1789–1848 гг.), подорвавшая силы Старого Порядка и выковавшая принципиально новый тип государства – государство-нацию, быстро превратившееся в нацию-государство. Нация-государство должно было, помимо прочего, устранить ситуацию «двух наций», успешно (для верхов) интегрировать низы в новую социальную систему, а данную страну – в мировую систему, мировое разделение труда. Обе интеграции, о которых идет речь, должны были, сохранив социальный мир, проводиться в интересах капитала, буржуазии. Это не значит – в сиюминутных, краткосрочных интересах. Нередко государство жертвовало краткосрочными и частичными интересами в пользу средне- и долгосрочных и целостных.
Но ведь в том-то и заключается функция буржуазного государства как нации-государства – быть комитетом общих дел буржуазии, как писали авторы «Манифеста Коммунистической партии». Высшей формой нации-государства было welfare state («государство всеобщего благоденствия», более точный перевод – «государство всеобщего социального обеспечения»). Первые признаки welfare state просматриваются во Франции Наполеона III и Германии Бисмарка, однако подлинный расцвет государства-велфэра наступил с окончанием Второй мировой войны. В условиях бурного экономического роста буржуазное общество могло позволить себе способствовать росту благосостояния части среднего и рабочего классов, тем более что увеличение их доходов стимулировало рост спроса, который подстегивал производство. Но это всего лишь одна сторона дела – экономическая. Была и более важная – социально-экономическая или даже системно-историческая, геоисторическая причина. Военная угроза со стороны национал-социализма и в несравнимо большей степени системно-историческая угроза со стороны интернационал-социализма, т.е. коммунизма, заставили западный капитализм трансформироваться в прогрессивном направлении. Буржуазное общество вынуждено было отклоняться от капиталистической логики намного дальше, чем этого могли потребовать экономические резоны, связанные с динамикой спроса и предложения. Глобальная холодная война заставила капитализм меняться. Экономическая, социальная и политическая демократизации буржуазного общества в 1945–1975 гг. вопреки имманентным законам капитализма были обусловлены классовой борьбой, причем не столько внутрисистемной, сколько межсистемной. Сам факт существования мировой социалистической системы заставлял буржуинов идти на уступки своим среднему и рабочему классам, раскошеливаться на велфэр, прятать клыки, подобно волку из «Красной шапочки», максимально камуфлировать господство. При этом западная верхушка смогла убедить многих в том, что демократический велфэристый капитализм 1950–1970-х годов – это и есть буржуазная норма, а не вынужденное отступление от нее, так сказать «квазисоциалистический НЭП» капитализма. И это был важный психоисторический успех западной верхушки, продолжавшей спекулировать на тематике демократизации и welfare state даже тогда, когда с середины 1970-х годов она приступила к его постепенному демонтажу, целенаправленному ослаблению демократических институтов и деполитизации общества. Это совпало с начинающимся кризисом нации-государства (и welfare state), который форсировали демонтажные меры.
Во-первых, на рубеже 1960–1970-х годов welfare state достигло предела своей эффективности в существующих экономических и социально-политических условиях. Его экономические институты начали пробуксовывать, в равной степени, как и демократическая партийная политика, которая постепенно превращалась в замешенную на брокерстве и лоббизме административную систему. Профсоюзы все более интегрировались в систему и давили на нее в значительной степени в качестве особой группы интересов. Все это совпало с экономическим и социально-политическим кризисом. Во-вторых, на рубеже 1960–1970-х годов спала повышательная волна кондратьевского цикла и началась понижательная. В начале 1970 г. США потряс жестокий финансовый кризис – результат войны во Вьетнаме. Наступил перелом в истории мировых финансов – возникновение впервые с 1894 г. торгового дефицита в США, их отказ от Бреттон-Вудских соглашений, девальвация доллара, нефтяной кризис 1973–1979 гг., инфляция 1975–1976 гг., спад производства. В этих условиях начинается постепенный демонтаж welfare state как конкретной формы нации-государства. Но и у самого нации-государства как типа в 1970–1980-е годы начинают возникать проблемы. Уже в 1980-е в мире заговорили об упадке, ослаблении, «растаивании», «проржавении» и т.п. нации-государства. Источником всех этих вполне реальных проблем стала глобализация – прямое следствие НТР и косвенное – Холодной войны, которая эту самую НТР обусловила и вызвала. Глобализация – это такой процесс производства и обмена, в котором, благодаря господству информационных факторов над вещественными в самом материальном производстве капитал превращается в электронный сигнал и оказывается свободным от всех ограничений локального и, самое главное, государственного уровня – пространственных, материальных, социальных, институциональных. «Все, что движется со скоростью, приближающейся к скорости электронного сигнала, – пишет социолог Зигмунт Бауман, – практически свободно от ограничений, связанных с территорией, откуда он послан, в которую он послан или через которую он проходит». Глобализация – это победа времени над пространством и, естественно, тех, кто контролирует время (капитал), над теми, кто контролирует пространство (государство)» (Фурсов). Как ни крути, а в этой части своего доклада Фурсов прав на все сто процентов.
Что же касается Кондратьевских циклов, то они вполне согласуются с циклами «смены поколений» автора этого сайта (через 24 года происходит частичное «отрицание» мыслей и дел предыдущего поколения людей, а через 48 лет – «отрицание отрицания»). И сбились эти циклы не потому, что пришел «конец промышленному капитализму», а потому, что эти циклы использовали в своих размышлениях только экономисты, а циклы «смены поколений» (соответственно, и Кондратьевские циклы) имеют к экономике лишь косвенное отношение. Понятное дело, что экономика зависит от того, что именно строят люди – более традиционное общество, или менее традиционное. Однако традиции у каждого народа – свои, а потому подъем экономики в одних странах нашего мира может запросто сопровождаться спадом экономики в других странах, и наоборот. Согласно Википедии, циклы Кондратьева (К-циклы или К-волны) — периодические циклы сменяющихся подъемов и спадов современной мировой экономики продолжительностью 48-55 лет, описанные в 1920-е годы Николаем Кондратьевым. Концепция активно исследуется и развивается на протяжении всего времени существования, однако широкого консенсуса в сообществе ученых-экономистов на счет ее практической применимости не достигнуто: многие исследователи (особенно в России) широко используют Кондратьевские циклы в своих исследованиях, однако значительная часть экономистов прямо отвергает существование таких циклов. И как часто это бывает, правы и те, и другие – циклы есть, но они связаны с экономикой не напрямую, а лишь опосредованно. И это понятно – экономика является творением мыслей и рук человеческих, меняются поколения людей, изменяется и экономика. Согласно авторской исторической теории, на развитие любого человеческого общества наибольшее влияние оказывает два поколения людей. Люди в возрасте от 24 до 48 лет (автор назвал это поколение «Главным Заказчиком будущего»), которые «требуют перемен», и люди в возрасте от 48 до 72 лет (поколение «консерваторов»), которые превалируют во власти и тормозят перемены. Таким образом, один цикл имеет продолжительность в 48 лет, и каждые 48 лет история человечества как в зеркале (то есть, верх и низ сохраняются на своих местах, а право и лево – меняются). А длительность полного цикла «смены поколений» составляет 96 лет, и каждые 96 лет в истории человечества происходит практически полное совпадение его прошлого на новом витке.
Например, в октябре 1813 года Наполеон был разгромлен в битве под Лейпцигом. Таким образом, после вооруженной борьбы в ходе Отечественной войны 1812 года победа оказалась в руках Российского самодержавия. Прибавим к 1813 году 48 лет и получаем 1861 год. А что случилось в России в 1861 году? Отмена крепостного права, также известная как Крестьянская реформа, которая явилась первой по времени и наиболее значимой из «великих реформ» Александра II; провозглашена Манифестом об отмене крепостного права от 19 февраля (3 марта) 1861 года. Как писал после реформы 1861 г. смоленский помещик А. Н. Энгельгардт, «теперь… иное имение и без лугов, и с плохой землей дает большой доход, потому что оно благоприятнее для землевладельца расположено относительно деревень, а главное, обладает «отрезками», без которых крестьянам нельзя обойтись, которые загораживают их земли от земель других владельцев». Другими словами, вооруженной борьбы не было, а Российское самодержавие все равно победило свое крестьянство. Ну а теперь прибавим к 1813 году 96 лет и получаем 1909 год. А что происходило в России в это время? Подавление революции 1905 – 1907 годов. Всего за 1906-1911 годы военно-полевыми и военно-окружными судами по так называемым «политическим преступлениям» было вынесено 5735 смертных приговоров, из которых 3741 приведено в исполнение. К каторжным работам приговорено 66 тысяч человек. Другими словами, в этом случае налицо уже полное совпадение, хотя и растянутое во времени — победа Российского самодержавия после вооруженной борьбы. И «таким Макаром» можно соединить друг с другом любые исторические события, произошедшие и происходящие в любой стране нашего мира. А также использовать методику для прогноза, точность при этом составляет — плюс-минус два года для прогнозируемых событий через 48 лет, и плюс-минус четыре года – через 96 лет (данные цифры автор получил после анализа достаточно больших массивов исторических событий).